Я люблю бывать на кладбище поздней
осенью, когда асфальтовые дорожки уже присыпаны
желтыми листьями и в будний день на них трудно
встретить людей, обычно приезжающих веселыми
пьяными компаниями на пасху. Неспешная прогулка
от входа до участка, где погребены мои
родственники, похожа на философский моцион,
располагающий к размышлениям о бренности
земного и идентичности последнего пристанища
всех ныне живущих. Отвлеченно разглядывая
шикарные памятники за крашенными оградами и
заброшенные, покосившиеся ржавые металлические
кресты, на которых уже нельзя разобрать имени,
приходишь к мысли, что, по большому счету, между
ними нет никакой разницы, ибо свершившееся -
безвозвратно, а мирская суета уже неосязаема для
совершивших последний жизненный путь.
В эту пору у могил можно изредка увидеть
лишь бедно одетых пожилых женщин, сметающих
листву с цветников, под которыми безвременно
успокоились души мужей или сыновей. Они приходят
сюда часто. Одни - потому, что не могут найти себе
применения во внезапно исковерканном,
потерявшим привычные ориентиры мире, другие - для
того, чтобы успокоить внутренне протестующее
сердце и подсознательно приготовиться к
ожидающей и их встрече со страшным и неизбежным,
но неосознаваемым и непостижимым будущим, имя
которому - смерть.
Медленно шагая вдоль оград, я не перестаю
размышлять о той черной дыре, куда рано или
поздно предстоит провалиться и мне. Реально
представляя, что смерть - это лишь естественный
процесс прекращения физиологических функций
организма, я не могу себя заставить не думать о
ней, как о переходе к какому-то другому состоянию,
пересечении мифического барьера, за которым
правит высший разум, неподдающийся ничтожной
логике и примитивному рассудку не переступивших
его людей.
Почти голые ветви деревьев, легко
пропускающие к земле тяжесть налитого свинцом,
серого осеннего неба, покачиваются и напоминают
руки, прощально машущие вслед уходящему.
Поднимаемая с земли пронизывающим, студеным,
дующим в спину ветром, пахнущая сыростью листва,
то и дело пускается в погоню, заставляя пригибать
голову и поднимать воротник плаща. Листья летят
вперед по аллее, то, внезапно, в неистовом порыве
взлетая вверх, то вдруг камнем, падая вниз, как
подбитые охотниками, бесформенные и немые желтые
птицы, и хаос их движения чудовищно напоминает
непредсказуемость мирского бытия,
разламывающегося на части от нежданных
катаклизмов и случайных потерь. Тишина, изредка
разрываемая карканьем вездесущих ворон, звенит в
ушах, постепенно превращаясь в набат колокола,
тревожно зовущего на жуткий, последний пир света
перед наступлением тьмы...
В воздухе витает вечность.
Непоколебимая, неподвластная, неистребимая
вечность вдруг поднимается из-за перекошенных
крестов необъятным прозрачным облаком и,
наступая со всех сторон, окружает меня, призывая
к себе мягким, свистящим шепотом, окутывая и
убаюкивая сознание и погружая в пелену
нереальности. И увидев сгорбленную, внезапно
появившуюся, словно выросшую из могилы бабку, я
вздрагиваю от осознания того, что когда-нибудь
так же внезапно мне преградит дорогу существо и
хриплым голосом объявит свой окончательный
приговор.
Наконец, я достигаю искомой ограды,
захожу внутрь и кладу на столик две белые
гвоздики, словно выдаю аванс на то, что спустя
некоторое время кто-то так же придет ко мне и,
положив цветы в изголовье, вспомнит добрым
словом мое пребывание среди людей на неуютной,
прожженной земле. А в это время его самого будет
сзади похлопывать по плечу, торопить и звать за
собой упрямая костлявая старуха в черных,
траурных одеяниях...