Стройка капитализма

        Я прилетел в Нью-Йорк первого января, покинув новогоднее застолье в родной деревне под Дмитровым в тот самый момент, когда сосед Егорыч, по обычаю, выпив все, что можно было налить в стакан, вышел босиком и в замызганой майке на тридцатиградусный мороз и с громогласным всеобщим поздравлением "С Новым годом, ...твою мать!" рухнул, как подбитый вражеской пулей солдат, в искрящийся инеем сугроб. Легкий, из-за почти полного отсутствия пассажиров, предпочитающих глотать шампанское за праздничным столом, а не в тесных креслах, самолет летчики довели до JFK за восемь часов. Пройдя сквозь лабиринт турникетов, сопровождаемый пристальными недружелюбными взглядами американских служащих, я вручил паспорт пограничнику, который быстро сосканировав визу и убедившись на экране компьютера, что за мной не числятся смертоубийства, случаи провоза наркотиков и нарушения правил дорожного движения, поинтересовался о предполагаемых сроках моего пребывания в США, после чего приколол степлером белую бумажку, становившуюся отныне моим главным документом, к странице паспорта и, широко зевнув, крикнул: "next!". Найдя на транспортере свой чемодан, я подошел к таможеннику, представлявшему из себя индуса в чалме, который бросив взгляд на мою декларацию неожиданно и как-то заговорщицки спросил: "Яблоки есть?". "Яблоки?!" - переспросил я, сомневаясь в психической нормальности таможенника и в своем слабеньком английском одновременно. Видимо, мой растерянный вид убедил индуса в моей непричастности к плодо-овощной контрабанде, потому что он кинул декларацию в стол и пропустил меня к выходу.

        Женька, как всегда, опоздал, поэтому мне пришлось, после короткой отказной дискуссии с русскими "бомбилами", предлагающими чуть ли не даром отвезти меня в Бруклин, купив бутылку холодного чая, расположиться для томительного ожидания в пластмассовом кресле. Мой друг ворвался в зал через полчаса с видом человека, бросившего на минуту дела по управлению государством или прием родов. Заметив меня, он широко улыбнулся и спросил: "Ты на МиГ-29 что ли летел?". "Нет, это, похоже, ты на "Запорожце" ехал. В следующий раз поеду на такси, чтобы ты умер от стыда". Женька подхватил тяжеленный чемодан и интересуясь, не загрузил ли я на всякий случай пару "Калашниковых" и ящик гранат, кряхтя потащил его к выходу. Машину он всегда парковал на стоянке, расположенной на крыше терминала, поэтому, прежде чем выйти на долгожданную улицу, нам пришлось прокатиться на лифте, на двери которого я, наряду с банальностями типа "no smoking", с удовлетворением обнаружил свеженацарапанную русскую матерную фразу, автор которой лаконично и четко определил свое негативное отношение ко всему происходящему на Восточном побережье.

        Женька, мыкавшийся к тому времени в Нью-Йорке шестой год и прошедший за это время славный трудовой путь от рядового автослесаря до владельца автомастерской, в силу постоянной непосредственной близости к сломанным машинам ненавидел все, что передвигается по земле на колесах и гусеницах при помощи двигателя внутреннего сгорания столь люто, что этому чувству могли бы позавидовать даже итальянцы, подвешивавшие за ноги дуче Муссолини. Ни мощные и целеустремленные по форме "Корветы", ни роскошные и комфортабельные "Кадиллаки", ни общепризнанные и престижные "Лексусы" и "Мерседесы", не говоря уже о среднестатистических "Фордах" и "Ниссанах", не вызывали в опостылевшей ко всему железному женькиной душе ничего, кроме замшелой тоски и липкого омерзения. И только две машины удовлетворяли полностью то и дело возникающую у Женьки необходимость передвигаться по бренной земле. Первым исключением был "Понтиак Бонневиль" 1981 года, остатки окраса которого давали основания полагать, что изначально маляр придавал ему оттенки зеленой части спектра. Эта машина была куплена за сто долларов в двадцати шагах от автомобильной свалки, куда она бодро направлялась своим ходом, что несказанно удивило Женьку и предопределило "Понтиаку" отсрочку исполнения смертного приговора. Женька ездил на нем уже два года и за это время даже не попытался хоть однажды открыть капот, не говоря уже о таких сложных и дорогостоящих операциях, как замена масла или тормозных колодок. Кузов этой машины навевал ассоциации с американскими боевиками, действие которых развивается через неделю после всеобщей ядерной катастрофы. Восьмицилиндровый мотор, работавший явно не всеми "горшками", периодически издавал душераздирающие скрипы, но со странным упорством, на одной воле, продолжал тянуть свою предсмертную лямку. Апофеозом этой аудио-визуальной композиции являлось соло конвертора трансмиссии, разрезающее пространство кишковыворачивающим скрежетом. Любой московский гаишник, увидев такое чудовище на улицах столицы, немедленно бросил бы все дела и счел своим служебным и гражданским долгом, выполняемым даже с риском для жизни и с применением оружия, любой ценой преградить путь этому исчадию ада. Для американской же полиции, передвижение Женьки на данном рыдване, было достаточно подкреплено законодательно наличием страховки и "инспекшн", а так же на удивление исправной работой всех наружных осветительных приборов, включая левую фару, вывалившуюся из кузова и освещавшую асфальт под бампером из положения "вис" на токовых проводах, что по мнению местных блюстителей закона полностью обеспечивало аварийную безопасность. Второй женькиной автомобильной любовью был двухдверный "Бьюик Ле Сейбр" 1970 года рождения, купленный за ту же банальную сотню в том же самом месте. В эту семиметровую машину, в отличие от "Понтиака", которого Женька любил несколько "странною любовью", он вложил не только все доступные средства, но и душу, изможденную в постоянной борьбе за здоровье американских железных коней. Полтора года Женька упорно и собственноручно колдовал над "Бьюиком", не подпуская к нему ни друзей, ни механиков, пока тот не приобрел вид автомобиля, десять минут назад сошедшего с конвейера. Первозданную чистоту работы всех узлов и агрегатов дополнял фешенебельный экстерьер трехцветного сине-голубого кузова, литые диски непомерной ширины, тонированные стекла, кожаная крыша, а из сияющего чистотой нутра, навороченного по полной программе, доносились пленяющие звуки музыки, издаваемые шестисотваттной аппаратурой.

        В багажник этого монстра Женька и уложил мой чемодан. Заплатив за паркинг скучающему негру в будке, мы покинули терминал и бесшумно выехали на пустынный хайвей. Между тем, мы перешли к довольно серьезному разговору, причиной которого было неудачное выступление в хоккейном матче женькиного напарника по владению станцией. Дело было в том, что компаньон моего друга, прибывший пару лет назад из солнечного Ташкента, где он несколько раз по телевизору видел снег и лед, решил на Кристмас посетить с женой горный курорт. Видимо, опьяненный свободой и свежим воздухом, и в порыве вкусить все ранее недоступные прелести жизни, он решил сыграть в хоккей на имевшемся неподалеку катке. Облачившись в неудобные щитки и надев на ноги коньки, напарник смело вышел на лед в надежде снискать себе лавры Гретцки или Мессье, откуда через пять минут и был вынесен бригадой скорой помощи с множественным переломом бедренной кости. Мало того, что начинающий узбекский хоккеист уложил себя в госпиталь, минимум, на четыре месяца, - это обстоятельство поставило их бизнес в весьма сложное положение, оставив три подъемника с двумя механиками, из которых сам Женька постоянно отвлекался на работу с клиентами, заказ запчастей и прочие организационные выкрутасы. Найти же толкового и опытного механика с инструментом и сложившейся клиентурой за короткий срок было, во-первых, непросто, а во-вторых, надо было учитывать перспективу возвращения в строй и несостоявшегося Фетисова. Короче, я оказался очень кстати: кое-какие автослесарные навыки у меня, слава Богу и автоспорту, были, минимальный опыт работы с американскими машинами я приобрел в прошлые приезды, когда посвящал из чисто спортивного интереса работе на станции все свободное время, свой инструмент женькин компаньон не утащил за собой в операционную и, главное, мой самолет через полтора месяца улетал в Россию, что предопределяло и передышку для принятия решения с наймом механика и отсутствие необходимости в каких-то гарантиях для нанимаемого работника. Надо сказать, что я сам предложил Женьке этот выход, ибо знал, что он будет умирать под подъемником, но не предложит приехавшему к нему другу взять в руки гайковерт. Посопротивлявшись, Женька внял голосу разума и тут же в Бьюике положил мне "для начала" триста пятьдесят долларов в неделю. Мои замечания, что за долгие годы нашей дружбы, начавшейся еще в период развитого социализма, ему тоже приходилось неоднократно вытаскивать меня из грязи, и что денежные знаки давно потеряли между нами оборот, Женька отрезал - "или зарплата, или близко не подходи к станции". "Хорошо", - согласился я, - "но платить ты мне будешь двести в неделю или я и вправду полтора месяца буду слоняться по экскурсиям!". На этом и порешили, и это, наверное, был единственный случай, когда слесарь просил у хозяина зарплату меньше предлагаемой...

        К середине января я уже совсем освоился в роли американского автослесаря, вкалывающего по двенадцать часов в день с единственным уродским выходным во вторник, в течение которого удавалось хоть немного выспаться, проехаться по друзьям и магазинам, да вечером слегка отмыться и распарить ноющие мышцы в единственной русской брайтоновской бане (сейчас я их знаю уже две), где мне каждый раз становилось тоскливо от надписи - "Березовый веник - 20$", тем более, что о моем любимом, дубовом, речь вообще не шла. Откровенно говоря, работалось мне не в тягость. И хотя я работал в три раза медленнее Женьки, напоминающего по скорости ремонта ракету "воздух-земля", и не быстрее, чем второй механик - Дима, постоянно теряя время и на то, чтобы просто разобраться в незнакомых узлах и агрегатах, и на простую путаницу в дюймовых ключах, и на отсутствия более технологичных навыков по тому или иному ремонту, и на медленно проходящую привычку работать без использования гайковертов и приспособлений, зарожденную и закрепленную убогим советским сервисом, все же клиенты от меня не "отбрыкивались", а впоследствии и вовсе стали предпочитать заезжать на мой подъемник, - отчасти удовлетворенные качеством, а больше – из-за неутолимой жажды пообщаться со свежим человеком "из Союза, приехавшего в трудную минуту помочь другу". В результате, к вечеру у меня стали скапливаться 30-40 долларов чаевых, на которые я утром непременно покупал в соседней испанской лавке на всю бригаду кофе с горячими булками и сигареты, за что ежедневно обругивался Женькой с ног до головы.

- Я здесь хозяин! - орал он, - Кофе и еда - мои трудности. Хочешь, скажи, а сам не лезь. Работай, лучше. С этими словами, он протягивал мне "компенсационную" десятку.
- Ты на меня не ори! - защищался я, - Я с тобой контракты не подписывал. Засунь свой "чирик", вытянутый из жил пролетариата себе в буржуйскую задницу и не выпендривайся.

        Кстати, Женька во всю старался облегчить мне работу. Нет, он не лез с советами или с помощью, но так распределял клиентов между собой, мной и Димой, что я всегда оказывался в более выгодном положении. Ко мне шла вся замена масла, колодок, ШРУСов, шаровых, рулевых тяг, радиаторов, глушителей, генераторов, стартеров - того, что, по большому счету не требует "большого ума", но будучи коротким по времени ремонта дает возможность за день обслужить большое количество клиентов, а, следовательно, получить больше чаевых. В то же время Дима постоянно увязал в долгострое с трансмиссиями, редукторами, рулевыми механизмами. Сам же Женька брал на себя все сложные работы, требующие специальных знаний, а то и походов к компьютеру - впрыск, двигатели, электрооборудование, регулировки. Когда я сказал Женьке, что по отношению к Диме, я в этом подходе усматриваю откровенную дискриминацию и готов делиться с ним чаевыми, в меня полетел ключ на 1/2 дюйма.

- Ах так! - кричал я. - Тогда с завтрашнего дня на твоей вонючей станции я организовываю мощное профсоюзное движение. Я буду председателем профкома, Дима - активистом. Мы покажем крепкие зубы гегемона кровопийцам-эксплуататорам! Вот наши требования - повышение зарплаты, сорокочасовая рабочая неделя, один час на сон после обеда, выходные дни в наши исконно пролетарские праздники - Первомай и день рожденья Ленина...Пока все! Дима, - я повернулся к механику, очки которого запотели от страха, - завтра у нас политическая стачка. Дома напишешь плакат - "долой мироедов!". Будем стоять на Макдональде и махать флагами.

        И даже когда мы с Женькой начали хохотать, Дима все еще ничего не понимая глядел на меня глазами рыбы, вытащенной из воды.

        ...Дима - маленький лысоватый мужчина, лет пятидесяти пяти, типичный представитель касты советских инженеров, был, в буквальном смысле этого слова вывезен женой и сыном на ПМЖ. Ему нормально жилось в конструкторском бюро какого-то ящика, где он чувствовал себя на месте и совершенно не угнетался антисемитскими настроениями. Дима постоянно испытывал моральный дискомфорт от того, что он, специалист хорошего класса, исполнительный и трудолюбивый, был вынужден поменять спокойную, неторопливую советскую жизнь на тяжелую физическую борьбу за доллары. К работе он, впрочем, относился добросовестно, а нехватку квалификации дополнял ответственностью и не считал зазорным спросить совета. Мне всегда было искренне жаль этого человека, выбитого на старости лет из привычной жизненной колеи, и я всегда старался чем-то ему помочь. Если у меня образовывался перерыв, я молча подходил к Диме, отчаянно борющемуся с задними колодками и ни слова не говоря, делал другую сторону или, увидев его страшные мучения по постановке трансмиссии, бросал своего клиента и помогал Диме втолкнуть ее на место. Женька ругал меня за это, а на мои слова - "ему же тяжело, он к вечеру еле-еле ноги передвигает", отвечал: "Здесь другие законы. По-человечески - ты прав, по здешней жизни - нет".

        И все же каждый вечер, закрывая станцию и бегая с Женькой наперегонки до машины с целью занять место не за рулем, а потом доехав поужинать в пустующий маленький ресторанчик, я чувствовал исключительное моральное удовлетворение от того, что у меня нет проблем, преследующих каждый день в Москве. Нет "поставленных задач", нет обязательств в чем-то перед кем-то, нет тяжелых мыслей о "завтрашнем дне". Все просто и ясно. Когда я сказал об этом Женьке, он немного подумал и сказал: "это не умиротворение, это - опустошенность, но у тебя она пройдет в Москве, а у меня - вряд ли..."