К ЧИТАТЕЛЯМ

Уважаемые читатели!

        Я не уверен, что второй том “Записок из-за бугра” сможет удовлетворить ваши ожидания. Большинство рассказов, которые войдут в “Чужие истории”, будут не столько пересказом каких-то событий или случаев, сколько моими размышлениями и впечатлениями. Думаю, это будет интересно не всем. Кроме того, многое будет далеко не бесспорным для вас, но я и не претендую на абсолютную истину своих мыслей. Тем не менее, я рискую опубликовать “Чужие истории” в конференции.

        Все, о чем я напишу – было или есть в действительности, но имена большинства персонажей изменены. “Чужие истории” будут выходить значительно реже, чем рассказы первого тома. Заранее благодарю вас за внимание и прошу прощения, если не оправдаю чьих-то надежд.

ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ. На половине пути

        В шесть утра Ave.Z была пуста, как карманы нищего. Сашка вышел из своей квартирки на втором этаже двухэтажного бруклинского домика, дверь которой выходила непосредственно на улицу и поежился от хлынувшей в лицо зябкой предрассветной прохлады. Внизу у подножия каменной лестницы стоял желтый Caprice Classic – обычное нью-йорское такси, которое он арендовал вместе с напарником. “Надо же, Игорь ночью умудрился такой удобный паркинг найти”, - подумал Сашка и нащупал в кармане ключи. Машина завелась легко – судя по тому, что мотор еще не успел остыть, напарник закончил работать совсем недавно. Сашка включил печку и, проехав два блока вперед, остановился около маленького круглосуточного магазинчика. Он кинул десятку на прилавок перед китайцем, глаза которого от ночного бодрствования были не просто узкими, а напоминали прорези для монет парковочных счетчиков, и, зевнув, произнес: “Кофе с молоком, два сахара, две пачки “Мальборо”. Всего этого можно было и не говорить, так как сей нехитрый, с неизменным ассортиментом “шопинг” происходил через день в одно и то же время. Пока китаец мастерил кофе, Сашка бегло пролистал “Новое русское слово”, но покупать не стал и бросил газету назад в стопку. Забрав покупки, он вышел на улицу, плюхнулся на истертое кожаное сиденье, поставил закрытый пластмассовой крышкой стакан в “подстаканник” и медленно поехал на Брайтон.
Свернув налево с Ocean Pkwy между огромных каменных столбов, держащих, день и ночь грохочущую поездами над “русской улицей”, линию метро, он миновал несколько светофоров, висящих над головой через каждые тридцать метров, и повернув направо, выехал на тупиковую площадку . Сашка забрал кофе и, выйдя на пустынный деревянный Бодвар, уселся на лавочку лицом к океану. Из-за начерченного рассветом горизонта уже выполз край огромного красного солнца. Закурив сигарету и прихлебывая горячий напиток, Сашка смотрел на океан, зарождающееся на востоке зарево, и в его, постепенно светлеющей голове, вновь начали копошиться одни и те же мысли, уносящие покой и порождающие знакомое, угнетенное и смятенное состояние души…

        Сашка попал в Нью-Йорк лет семь назад, умудрившись выехать из Союза на экскурсию. Тяга к загрантуризму оказалась столь сильной, что он не стал использовать обратный билет, а остался в “столице мира”, кое как найдя жилье и устроившись на работу за “кэш” к мужу своей московской знакомой, давно обосновавшемуся в Америке и наладившему производство кожаных курток, дубленок и пальто. Мастерская, в которой, эмигранты из СССР, добрая половина из которых являлась такими же отпетыми нелегалами, с утра до вечера, не покладая рук кроили и сшивали кожаное шмотье, находилась в самом сердце капитализма – в Манхеттене – в десяти минутах ходьбы от небоскребов Уолл стрита, фотографии которых валили в истерику неуравновешенных российских школьниц. Производимая продукция полностью комплектовалась всеми необходимыми ярлыками всемирноизвестных фирм, после чего переправлялась на московские рынки, где доверчивое население, впадая в экстаз от умеренной цены и надписей “Trussardi”, “Christian Dior” и “Made in …”, буквально выхватывало, вообщем-то, добротные изделия из рук замерзших продавщиц. С этого трансатлантического бизнеса Сашка имел свою долю, выражавшуюся в трехстах долларах в неделю, что позволяло ему снимать комнатенку в бруклинских трущобах и время от времени набивать свой желудок дешевой пищей. Обращение в службу иммиграции и натурализации с просьбой считать его беженцем от беспрецендентного коммунистического насилия и вопиющего антисемитского произвола, местами переходящего в погромы, было воспринято американцами с явным подозрением. Во-первых, к этому времени коммунизм в СССР окончательно и бесповоротно давал дуба, превращая партийных функционеров и комсомольских вожаков в пузатых борцов за идеалы демократии и респектабельных коммерсантов, а во-вторых, Сашка, имевший к евреям такое же отношение, как партайгеноссе Мартин Борман, ничем не мог подтвердить свою национальную близость к выходцам с Сиона, загнанным советскими антисемитскими бандами “за можай”. Однако, благодаря махровому бюрократизму государственной машины, похоронившей рассмотрение его настоятельной просьбы о выдачи “гринкарты” в многолетнем долгом ящике, а также из-за маниакальной любви американцев к подсчету денег, дающей веские основания полагать, что оголтелая травля и последующая депортация незадачливого московского туриста обойдется казне куда дороже, чем его доблестный труд на благо процветания капитализма, Сашка смог получить разрешение на работу, американские водительские права и надежду на светлое будущее.

        После восьмимесячной ударной вахты в полулегальной нью-йорской легкой промышленности, надышавшись, как ученик третьего класса в школьном подвале, клеевых испарений и вдоволь налюбовавшись интерьером заграничного предприятия, напоминающего серыми ободранными стенами, черным потолком и мутными грязными стеклами с решетками убранство следственного изолятора, Сашка решил в корне изменить профессию. Понимая, что ему вряд ли предложат должность менеджера в расположенном неподалеку офисе “Крайслера” или главную роль в очередном киношедевре “Коламбия Пикчерс ”, он реально оценил собственные возможности и нанялся в один из бруклинских карсервисов, которые, к слову, являются курсами первоначальной подготовки и, одновременно, вытрезвителем для многих сотен наших соотечественников, прибывающих на Восточное побережье в эйфории стремительного обогащения и непомерного процветания.

        Вдоволь намучившись с полностью убитой хозяйской “Краун Викторией”, отметившей в очередной Кристмас свое пятнадцатилетие и люто возненавидев клиентов русских бруклинских карсервисов, садящихся в машину, чтобы проехать четыре блока за полтора доллара с видом опаздывающего на совещание секретаря Совета Безопасности ООН, Сашка случайно познакомился со своим будущим напарником – Игорем. Через некоторое время он с достоинством человека, купившего по случаю отель “Шератон”, кинул ключи от предоставленной ему дрыны на стол хозяину и арендовал на паях с Игорем такси, на котором они теперь и работали в невиданном советским людям режиме – “сутки через сутки”. Впрочем, работать можно было как угодно – от неснимания ноги с педали газа в течение 24-х часов, до суточных оргий в “Распутине” – главным являлось ежесменное внесение суммы, обеспечивающей оплату месячного рента за машину и ее технического обслуживания.

        Работа в такси Сашку не тяготила. Он быстро освоился в простом, как таблица умножения, квадратизме нью-йоркских улиц, по которым для выработки рента и заработка кровных “пары копеек” приходилось гонять с неистовым московским напором, кроя матом налево и направо неловких бабулек на огромных “Бьюиках” и зевающих по сторонам преуспевающих программистов и стоматологов в белых рубашках на свежих “Циррусах” и “Аврорах”. Так как среди русской таксистской братии Сашка был чуть ли не единственным не имевшим ни гринкарты, ни “сошл секьюрити”, ни вэлфора, ни кола, ни двора, он быстро получил прозвище “Бездомный”, на которое охотно откликался в эфире и ничуть не обижался. Ездить с ним по Нью-Йорку было сплошным удовольствием. Он никогда не попадал в “трафик”, объезжая заторы какими-то неведомыми закоулками, всегда знал место, где в Манхеттене днем можно найти бесплатный паркинг, и, не моргнув и не сделав ни одного суетливого движения, “разбирался” с любым, кто пытался хоть немного ущемить его приоритет в движении. Разъезжая на желтой машине, Сашка, кроме обеспечения себе прожиточного минимума, в определенном смысле наслаждался выдуманной им самим независимостью, микроклимат которой создавала перегородка из толстого оргстекла, отделявшего его от опостылевших и капризных пассажиров и возможность медленно и лениво проехать мимо голосующих наглых “афроамериканцев”, выразив своими действиями полное презрение и вызвав у не в меру загорелых однополчан безвременно ушедшего Мартина Лютера Кинга чувства, сравнимые с размашистой оплеухой. За такие художества Сашка легко мог получить жалобу, влекущую за собой лишение права на работу, но отказать себе в этом удовольствии он не мог…

        Между тем и личная сашкина жизнь начала по-немногу терять устрашающий вид беспросветной “черной дыры” и приобретать более четкие и светлые очертания. Лерка, его московская знакомая с которой они вместе работали в перовском универмаге, наконец-то развелась со своим мужем - тем самым владельцем нью-йорского псевдофилиала “Пьера Кардена”, где Сашка гробил свое здоровье на кожгалантерейном фронте. Развод произошел по чисто российским мотивам. Леркин муж – Ефим - был человеком хватким и исключительно талантливым в бизнесе. За короткий срок он сумел крепко встать на ноги и цепко ухватить свою “золотую” жилу, “о необходимости которой все время говорили” приехавшие ловить удачу в мутных водах Гудзона бывшие большевики и верные ленинцы. Он любил Илью – их ребенка, родившегося еще в Москве, а теперь, следуя моде, натягивавшего на тощий зад джинсы 58-го размера и говорящего по-русски с сильным акцентом. Одно губило новоявленного манхеттенского кожаного короля – водка. Раз в два месяца Ефим, как по расписанию уходил в страшнейший запой. В пьяном состоянии он переставал быть человеком, а становился отвратительным животным, удивительным образом сочетающим в себе самые низменные повадки свиньи, собаки и тигра. Долгие годы Лерка как-то терпела и блевотину на коврах, и испражнения большой и мелкой нужды в гардероб, и чувствительные хуки и боковые удары в глаз, и недельные исчезновения, и откровенную “белогорячечную” истерику… Но однажды, в очередной раз выведя синяки на лице и теле, она поняла, что это – навсегда. Через некоторое время в ее жизни и появился старый перовский друг, бездомный таксист Сашка...

        Лерка и сама была далеко “не подарком”. Несколько взбалмошная, постоянно совершавшая необдуманные поступки и откровенно чудаческие выходки, не знавшая цену деньгам, не умевшая их хранить и правильно, расчетливо тратить, она, тем не менее, привлекала именно своей бесшабашностью и жизненной жаждой, желанием жить сегодня, а не ждать пенсии для получения впечатлений от всемирных турне, увезенных через год-другой вместе с телом в черном “Линкольне” в тихое скорбное место. Лерке, имеющей американское гражданство, прожившей в США дольше всей своей многочисленной родни, не любимой за свое безрассудство, открытость и откровенные плевки в сторону общепринятой расчетливости никем, кроме родителей и старшего брата, удалось каким-то образом не стать сухой американской воблой, живущей по убогому расписанию, напоминающему движение трэйна из Квинса в Манхеттен, - идеала, к которому стремилось большинство женщин, выплеснутых очередной эмигрантской волной на берег по ту сторону Атлантики. Многие из них моментально забывали о своем кухонно-пылесосном прошлом, быстро адаптировались к долларовому эквиваленту всего происходящего, ставили не сильно преуспевающих мужей в положение семейного придатка и начинали копить и копить зеленоватые бумажки, надеясь на то, что их количество когда-нибудь начнет перерастать в качество, но начисто забывая, что им уже сорок, и что через двадцать лет они не смогут уже ни за какие тысячи купить то, что сегодня еще можно получить, если не молиться над банковским счетом и золотым блеском “MasterCard”…

        Сашке же леркина психология оказалась исключительно близка по духу. Он тоже не смог привыкнуть к “чулочной” психологии, никогда не плакал по поводу материальных проблем и хотя время от времени ограничивал особо фантастические финансовые авантюры своей новой жены, в целом поддерживал ее жизненную позицию. Наделав в жизни немало глупостей, бросив в Москве жену и дочь, оставив выжженное поле, на которое уже нельзя было вернуться, не приняв американских принципов, Сашка откровенно страдал ностальгией и только Лерка как-то сглаживала это чувство одиночества. Одиночества в толпе…

        Мне всегда нравилось бывать у них дома, где я не чувствовал себя гостем, где можно было говорить о чем угодно, где не существовало ни малейшего напряжения, где все происходило само собой, без надуманного этикета и тщательно выверенной линии поведения. Я всегда просил Сашку съездить со мной в China Town, где выполнял просьбы друзей и коллег по работе, закупая для них “Rolex” по десять долларов, Zippo, бейсболки и футболки, - просил не потому, что не смог бы добраться сам, а ради лишнего раза пообщаться с этим парнем, загнавшим самого себя на нейтральную территорию, уехавшим отсюда, но так и не доехавшим туда… Я никогда не старался избавиться от Сашкиного общества, понимая, как ему важно питаться от меня русским духом, как желанно для него общение с человеком, живущим в том, как оказалось, самом близком ему мире, который он так неосмотрительно покинул. Они с Леркой всегда передавали со мной деньги и подарки для сашкиной дочери, причем и суммы и действительно толковые и дорогие вещи, переданные семьей, живущей на адском шоферском труде и леркиной “полуработе” выгодно отличались от запихиваемого другими знакомыми в мои сумки тряпья с “гарбича” и брошенных в чемодан конвертов с полусотенными купюрами, которыми далеко не бедные люди пытались коренным образом изменить благосостояние своих оставленных на Родине родственников. И всегда вечером перед моим отъездом Сашка приходил к Женьке и задерживался до самого позднего вечера, и я невольно понимал, что вместе со мной, мысленно, уезжает и он, чтобы хоть на день, на час, на минуту побывать там, откуда он так неосмотрительно уехал и куда теперь вряд ли сможет когда-нибудь вернуться…

…Сашка бросил сигарету в пустой картонный стаканчик. Солнце уже вынырнуло из-за горизонта, и его пурпурный диск отрывался от фиолетовой воды и, желтея, начинал слепить глаза. Сашка встал и пошел к машине. Classic развернулся и тяжело поехал прочь от океана из-за которого поднималось солнце, пришедшее с далекой брошенной земли…