Бегство

“Ты сделал то, что должен был сделать,
но, возможно, ты совершил ошибку”
А.Дюма. “Три мушкетера”.

Николай Клещев, мой старинный приятель, высокий симпатичный парень, неунывающий весельчак и любимец женщин понуро сидел на скрипучем казенном стуле и, нервно разгибая скрепки, вопросительно смотрел на меня. Я отодвинул подальше маленькую магнитную тарелочку с уничтожаемыми канцелярскими принадлежностями, встал и включил белый электрический чайник.

- Чай или кофе?

- А может у тебя чего выпить есть?

Эта распространенная просьба в исполнении Клещева меня несколько удивила, ибо я знал Николая, как очень умеренного в алкогольном отношении человека, в недавнем прошлом спортсмена-пятиборца, исключительно бережно, ежедневно поддерживающего свою форму. “Не пил раньше, вряд ли запил в тридцать пять”, - подумал я, доставая из сейфа початую бутылку армянского коньяка, коробку конфет и хрустальную рюмку.

- В одиночку, придется, по-черному.

- А ты так и не развязал? Тогда лучше немного в кофе.

Чайник запыхтел и щелкнул автоматическим выключателем. Я растворил в чашках кипятком “Nescafe Gold” и, усевшись на стол, закурил. Во время моих нехитрых кулинарных изысков Николай продолжал смотреть на меня с ожиданием и напряжением.

- Ну, что скажешь? – спросил он и добавил в чашку коньяку.

Начальник отдела боевой и физической подготовки МВД полковник Дмитрий Иванович Шевцов нервно теребил в руках белый лист бумаги и задумчиво разглядывал коллекцию вымпелов, украшавшую противоположную стену его кабинета, выходящего окнами на шумную и пыльную улицу Огарева. Этому плодотворному занятию он предавался всякий раз, когда нелегкая служба ставила перед ним каверзные вопросы, решать которые надо было безошибочно и в сжатые донельзя сроки. Бумага, которую он перечитал раз десять и успел выучить наизусть, не таила в себе ничего сверхъестесственного, кроме неразборчивой визы в левом верхнем углу, размашисто написанной красной ручкой, в которой Шевцов, исходя из накопленного годами опыта и воспитанной ежедневной бюрократией интуиции, угадал: “К исполнению. Срочно. Доложите”. Красные каракули были дополнены витиеватой подписью, элитная принадлежность которой не оставляла ни малейшей лазейки для альтернативного решения вопроса в виде “сплава” бумаги для исполнения “вниз” и, тем более, для отправления в просторную мусорную корзину. Дойдя в изучении коллекции до вымпела “От советских альпинистов”, Шевцов встрепенулся и, нажав на черную кнопку селектора, вызвал своего заместителя, ведающего вопросами спорта.

- Читай, - бросил он вошедшему подполковнику и протянул злосчастное письмо.

Тот бегло пробежал глазами по листку и, пожав плечами, спокойно проговорил:

- Ну, и что? Подумаешь…

- Ты все прочитал?

- Все. Направить сотрудника для несения огня Олимпийских игр среди полицейских… Подумаешь, - повторил заместитель и возвращая бумагу добавил, - Не лыжника же из Туркмении надо найти.

- Что значит – подумаешь?! Он должен послезавтра улететь в Гамбург, а оттуда бежать аж до Италии. “Послезавтра и бежать”, а не “через полгода и пить водку” – таких-то у нас слава Богу! А завтра надо доложить министру! Спокойный ты больно!

- А чего в истерике-то биться? Через полчаса “Динамо” нам выделит десяток таких бегунов, которые кроме огня еще и нас с вами до Италии на загривках дотащат и даже не сильно вспотеют. Вам кого – Чемпиона мира или рекордсмена Европы?

- Почему-то вы все думаете, что начальник сидит сиднем в кабинете, как Илья Муромец на печи, и только расписывает вам бумажки! – вцепившись в ручки кресла зло произнес Шевцов. - Консультировался я – и с “Динамо”, и со Спорткомитетом, и с господом Богом. Не годятся твои рекордсмены – они все “подвешенные”, в органах только числятся. Им задай любой простой вопрос по специфике службы – и все станет ясно, а в полицейских спортивных организациях этого не любят. Одно дело, когда они на соревнованиях бегают и плавают, - тут у всех рыльце в пушку, но когда выяснится, что мы обычного мента не смогли найти огонь нести – засмеют! А времени, чтобы втолковать твоим заслуженным скороходам разницу между уголовным кодексом и паспортным столом у нас нет! Короче, даю тебе два часа, и не говори мне, что в Москве такого не найти.

- Почему в Москве?

- А что - ты мне его из Якутска на оленях привезешь? Кандидата надо утвердить, потом - загранпаспорт, виза, билет до Гамбурга… Из Москвы! Два часа. Свободен. – и Шевцов нервно махнул рукой в сторону двери.

…Только когда самолет оторвался от земли, Николай Клещев начал понемногу приходить себя и попытался разобраться в стремительном калейдоскопе событий, произошедших с ним за последние сутки. Началась эта чехарда с красного вспотевшего лица начальника смены Дмитрича, прибежавшего к нему на “пост N2” Дома Правительства, где Николай усердно охранял покой высокопоставленных чиновников от вторжения посторонних лиц. На эту должность Клещев перевелся по сокращению штатов из МВД, где работал старшим инспектором в отделении физической подготовки. Тоскливые функции “вратаря” компенсировались хорошей зарплатой, удобным графиком и подработками по охране банков и офисов коммерческих структур.

Дмитрич плюхнулся на стул и, не успев отдышаться, прохрипел:

- Тебя к министру вызывают…

- Ты вчера на ночь водочки много принимал? – улыбнулся Николай

Вместо констатации трезвости предыдущего вечера, Дмитрич протянул Клещеву клочок бумажки.

- Телетайпограмма, - начал вслух читать Николай. – Обеспечьте явку майора Клещева Н.Я. к 11.00 в приемную Министра внутренних дел…, - он остановился и перевел взгляд на понурого Дмитрича.

- Что случилось?! – умоляющим тоном проговорил начальник смены.

- А хрен его знает, - бесшабашно произнес Николай.

- То есть как это – “хрен”? Тебя же не к начальнику ЖЭКа, к Министру вызвали!

- Министры – они тоже люди! Вон их тут сколько через пост шастает каждый день! Кем менять-то будешь? Полчаса осталось, а министры, Дмитрич, они ждать не любят.

В приемной, куда Николай попал, миновав преграды в виде бюро пропусков и таких же как он “вахтеров”, он увидел генерала, бледное лицо которого было ему знакомо по работе в МВД и начальника отдела Шевцова, “сократившего”, в свое время его должность. Они тут же подхватили Клещева под руки и генерал быстро и сбивчиво начал говорить. Из его бестолковой и взолнованной речи Николай понял только то, что ему надо срочно сфотографироваться и отнести какой-то факел бегом через всю Европу то ли в Италию, то ли в Грецию. Он не успел ничего уточнить, потому что распахнулась массивная дубовая дверь, и вышедший из-за нее холеный полковник сообщил: “Проходите!”. Дальнейшее завертелось еще быстрее – краткий разговор с Министром, на вопросы которого сбивчиво, перебивая друг друга отвечали его провожатые, дружеское похлопывание по плечу, УВиР, разные комнаты и комнатушки в Министерстве, лихорадочные сборы вещей, обзванивание знакомых, бывавших за рубежом, с целью выяснения “чего брать”, Отдел милиции в Шереметьево, инструктаж, вручение билетов и, наконец, запихивание в самолет, улетающий в Гамбург, с туманным, но твердым обещанием – “там встретят”. Самым печальным было то, что кроме билетов Москва- Гамбург и Рим-Москва, новенького, свежевыписанного загранпаспорта, спортивного костюма “Адидас” с надписью “Россия” на спине, пары добротных кроссовок и отеческого напутствия “не подведи родное ведомство”, Николаю больше ничего не дали. Сидя в набирающем высоту самолете, он нащупал во внутреннем кармане куртки бумажник и проникся обоснованными сомнениями, что пятидесяти долларов, которые он успел вчера вечером купить, истратив на эту валютную операцию остатки зарплаты, ему едва ли хватит на месяц безбедного существования в процветающей, но далеко не бесплатной Европе. “Ладно, прорвемся!” – дальновидно решил Николай и, откинув спинку кресла, безмятежно уснул…

Клещев родился в провинциальном русском городке. Отца у него “не было”.Его мать, когда Кольке исполнилось два года от роду тяжело заболела и умерла… Детдом, а затем интернат, не испортили смышленого паренька, и, наоборот, приучили его всегда и во всем надеяться только на себя. Он так и не научился курить, равнодушно относился к вину и водке, а в старших классах занялся современным пятиборьем, пропадая на тренировках, в конюшне и в бассейне до позднего вечера. Выдающихся успехов он не добился, но неся, впоследствии, службу на Северном флоте, стал чемпионом ВМФ и Мастером спорта СССР по морскому троеборью, включавшему в себя стрельбу, плавание и, почему-то, кросс, словно бравым морякам приходилось день и ночь метаться между килем и баком. Отказавшись от “сверхсрочки” и демобилизовавшись, Николай, не имевший ни кола, ни двора, рванул прямиком в Москву, где устроился “по лимиту” в милицию, получив койку в общежитии, новенькую форму и двести целковых в месяц. Проработав год в патрульно-постовой службе, он без труда поступил в Высшую школу милиции и, окончив ее, был назначен на офицерскую должность сначала в областной Главк, а затем – в МВД.

Однако, “успехи в труде” никак не сочетались у Николая со “счастьем в личной жизни”. Основательно погуляв и разбив хрупкие сердца не только ряда очаровательных сотрудниц органов внутренних дел, но и доброго десятка представительниц гражданского населения, Клещев внезапно женился на невзрачной и глупой толстушке из Медведково, чем буквально сразил товарищей по работе и вызвал всеобщую панику среди оставшихся не у дел многочисленных претенденток. Трудно сказать, чем руководствовался тридцатилетний капитан, осуществляя столь стремительную манипуляцию со своим гражданским состоянием. Возможно Николай, всю сознательную жизнь проспавший на скрипучих казенных кроватях и самостоятельно готовивший обед на отвратительно пахнущих “общаговских” кухнях, прельстился на имевшуюся у Марины – так звали его жену – отдельную однокомнатную “хрущевку” , а может и впрямь, начиная свой роман, логично завершенный в ЗАГСе клятвой в любви и верности до гробовой доски и авторучкой в руке, испытывал какие-то нежные чувства, но свою ошибку в выборе спутницы жизни он осознал уже спустя месяц, обнаружив немытую посуду недельной давности, заполонившую не только все имевшееся пространство на кухне, но успевшую добраться и до ванной комнаты, пугающий первозданной пустотой холодильник и кучу грязного белья. Учитывая, что на справедливое замечание о необходимости прикладывания нежных женских рук не только к определенным частям мужского организма, но и к чисто хозяйственным проблемам, меланхоличная супруга ответила томным заявлением в стиле “тебе надо – ты и занимайся” и “я в домработницы не нанималась”, Николай для начала устроил средних размеров семейный скандал и, пообещав, в следующий раз привести более убедительные аргументы из арсенала банального рукоприкладства, привел все имевшееся безобразие в надлежащий вид, что по его мнению должно было явиться ярким примером и руководством к действию для нерадивой жены. Однако, через некоторое время, видя, как все возвращается на круги своя, и сообразив, что метод убеждения, успешно применявшийся Макаренко и Ушинским, действует на Марину, как пурген на астматика, Клещев потерял самообладание и, оторвав могучей рукой любимую супругу от телефона, по которому она третий час обсуждала с подругой последние новости шоу-бизнеса и неоспоримые преимущества губной помады “L’oreal” над отечественными аналогами, трижды окунул ее ярко раскрашенное французской косметикой лицо в неубранные объедки. Похоронив таким образом свою семейную идиллию, Николай оказался на улице, оставив жене все, что они успели нажить за полгода совместного проживания. Место в общежитии уже было занято, и он снял маленькую комнатушку в Одинцово, на оплату которой уходила добрая половина его скромного жалованья…

… В гамбургском аэропорту Николая действительно встретил полный, добродушный немец, сносно говорящий по-русски и представившийся Отто Зиммером, членов Оргкомитета полицейской Олимпиады. Услужливо подхватив сумку с пожитками московского гостя, Отто вывел его на гигантскую автомобильную стоянку и, усадив в белый “БМВ”, повез куда-то за город, в гостиницу, где ожидали старта полицейские других стран, МВД которых доверило им сопровождать олимпийский огонь в Рим. Вращая головой во все стороны и любуясь невиданными заграничными архитектурными сооружениями, рекламными щитами и чистеньким ландшафтом, Николай одновременно слушал немца, который оказался первымс, кто, наконец-то, толково объяснил всю технологию полуторатысячекилометрового забега. Нести огонь было поручено двадцати полицейским из разных стран – Германии, США, России, Италии, Польши, Ямайки, Голландии, Франции, Англии, Японии, Австралии, Греции, Бразилии, Кении и Китая. Американцев, немцев, поляков, французов и японцев было по двое, а остальные страны прислали своих представителей в единственном числе. Вся эта интернациональная комплексная бригада по доставлению огня к месту проведения соревнований завтра с центральной площади Гамбурга, где проводились прошлые игры, должна была отправиться через Германию и Австрию в Рим и ровно через месяц передать огонь для его зажжения на церемонии открытия мирового полицейского спортивного форума. Нести огонь предполагалось только днем, группами по три человека. Группы должны были меняться по мере иссякания сил свежими бегунами из следующего за огнем комфортабельного автобуса. На маршруте были предусмотрены двадцать девять ночевок в различных городках и поселках, жители которых тщательно готовились к встрече, предусмотрев для делегации как места отдыха, так и обширную культурно-развлекательную программу.

- Кормить будут? – спросил Николай, вспомнив о своих пятидесяти долларах.

- О! Да, это будет большой праздник – ужин, вино, танцы!

Николай хотел было узнать и о принципах приема пищи во время движения, но постеснялся и решил, в случае чего, с лихвой наверстывать дневную голодуху в ходе вечерних застолий. Кроме того, Отто просветил Николая и относительно его общения с зарубежными соратниками, так как сам Клещев, не проявлявший, мягко говоря, усердия во времена получения образования в изучении иностранных языков, мог объясняться с ними только на языке мимики и жестов под аккомпанемент невразумительного мычания. Оказалось, что и это было предусмотрено – оба поляка прекрасно говорили по-русски и по-английски и были готовы помогать Николаю, кроме того, один из американцев увлекался русским языком и тоже был в состоянии связать пару членораздельных слов.

- Близко, уметь как я, - объяснил Отто, подруливая к небольшому уютному отелю, у входа в который стоял шикарный “пятизвездочный” автобус, и указав на него, добавил, – Это ваш транспорт.

Шел шестнадцатый день пути, когда автобус с эскортом несущих факел бегунов, забравшись в Альпы свернул со своего магистрального направления и направился к маленькому городку Остбрингер, находящемуся в паре километров от трассы в словно написанной художником на холсте прозрачной и цветущей альпийской долине. Николай, бегущий в это время с полицейской с Ямайки Джоан, шоколадной мулаткой с точеной фигурой, увидев которую ямайские мафиози должны были косяками, рядами и колоннами сдаваться в плен, и почти двухметровым американцем из Нью-Йорка Биллом Стоунзом, сносно говорящим по-русски, благодаря не столько усиленным занятиям, сколько работе в Бруклине, уже привык к радостным и шумным встречам их компании в местах отдыха, и поэтому не удивился образованному жителями коридору, ведущему на центральную площадь.

Люди махали руками, что-то кричали и бросали им цветы. Когда, наконец, бегуны остановились, к Николаю вдруг подбежала стройная шатенка в легком коротком цветастом платье с розами в руках и, бесцеремонно обвив его шею руками, чмокнула Клещева в щеку.

- Danke, - пролепетал Клещев, нахватавшийся к этому времени в Германии и Австрии кое-каких немецких выражений, приобщенных к имевшимся у него до старта “гут”, “найн” и “хенде хох”.

- Ich heise Gretta, - сказала шатенка и ослепительно улыбнулась.

- Николай, Россия! – Клещев гордо ткнул пальцем себя в грудь.

- О, Russland! – воскликнула Гретта и поцеловала Николая в другую щеку.

От дальнейшего диалога с элементами женской близости Клещева спас призыв к началу небольшой церемонии, происходящей у входа в городскую ратушу. Николай быстро нашел поляка Войцеха, говорящего кроме русского, польского, английского еще и на немецком и направился вместе с ним к церкви. Они выслушали трогательную речь мэра, городских старейшин, ответный спич дюссельдорфского полицейского Генриха Шмидта, после чего было объявлено, что гостям дается два часа на отдых и приведения себя к “нормальному бою”, после чего в 22.00 здесь же на площади будет устроен праздничный ужин с увесилительными мероприятиями.

- Пошли, хоть душ примем, - сказал Николай Войцеху. – Опять всю ночь гужбанить…

- Что такое “гужбанить”? – спросил Войцех.

- Да то же самое, что везде – пиво, вино, пляски… В Рим прибегут два десятка законченных ханыг с одышкой и мешками под глазами...

- Надо терпеть, это - наша миссия, - сказал поляк.

- У нас такие миссии называются запоем. Хорошо еще, что вино слабенькое и не очень следят, как мы тосты пропускаем.

В маленькой гостинице прибывшим героям дня отвели уютные двухместные номера. Приняв душ, Николай растянулся на кровати и закрыл глаза.

Две недели, проведенные за рубежом в компании иностранцев уже дали Николаю определенный опыт заграничной жизни. Непростая судьба приучила Клещева легко адаптироваться к происходящим изменениям и с честью выходить из сложных ситуаций, а врожденная коммуникабельность быстро сводила его с незнакомыми людьми и делала душой коллектива. В целом, компания подобралась веселая и дружная. Несколько особняком держались только японцы, кениец и грек, остальные же, среди которых, кроме упомянутой Джоан, было еще две девушки – высоченная, удивительно напоминавшая двухметровый циркуль, белобрысая австралийка Винди и миниатюрная худенькая француженка Мишель – общались и веселились вовсю. Кроме Войцеха, Николай ближе других сошелся с обоими американцами – здоровяком Биллом и всегда улыбающимся, черноволосым, среднего роста шерифом из Арканзаса Джимом Боулом. Случилось это, скорее всего потому, что американцы были самыми открытыми и бесхитростными ребятами, может быть даже излишне бесцеремонными и простыми в общении. Прямолинейность “янки” компенсировалась исключительным дружелюбием и даже некоторой навязчивостью.

Первое время на русского все поглядывали с каким-то тревожным ожиданием. Он и вел себя несколько странно. Во время коротких остановок он не выбегал, как другие из автобуса и не устремлялся в магазинчик, чтобы купить себе сувениры, воду или жевательную резинку, а оставался на месте, отшучивался – “у нас все есть” и продолжал смотреть телевизор или шел в имевшийся в автобусе душ. В конце концов, Билл подошел к Николаю и, хлопнув рукой по плечу сказал:

- Николя, ходить в магазин тебе запрещать в “кей-джи-би”? Здесь его нет и мы не говорить это твой шеф!

- Я – в курсе, что американцы о России знают только три вещи – зима, Гагарин и КГБ, но ты-то работаешь в русском районе – пора бы расширить свой кругозор! Давайте я лучше вне очереди факел понесу, а то форму теряю…

Когда, отбежав свою “пятерку”, Николай вернулся в автобус, Билл снова подсел к нему.

- Николя, не обижаться на меня… Понимаешь, нам казаться, что у тебя нет мани, я хотел шутить, но получаться плохо. Скажи, ты иметь файнаншл праблэм?

- Все у меня в порядке, Билл. Никаких “праблэм”, а в магазины не хожу, потому, что ничего мне не надо!

- О’кей, - сказал Билл и удалился.

Однако, после этого разговора все вдруг начали приносить Николаю то бутылку “Coca Cola”, то печенье или конфеты, то какие-нибудь безделушки, от которых он отказывался и призывал коллег “не заниматься глупостями”.

Однажды Николай и Войцех беседовали с Биллом и Джимом. Разговор касался работы полиции в США, Польше и России, а точнее смешных случаях происходящих на службе. Джим поведал присутствующим, как он в Арканзасе пятнадцать миль преследовал “Кадиллак” на очень узкой дороге.

- Я уже охрип от крика в микрофон и оглох от сирены, а машина едет себе и мотается из стороны в сторону. Обогнать не могу – дорога узкая, кто в салоне – не вижу – стекла затонированы. Вдруг, смотрю – бензоколонка, и этот “Кадиллак” сворачивает к ней и останавливается. Я с пистолетом наперевес, присев крадусь к машине и вдруг из нее вываливается столетняя старуха, а в руках держит слуховой аппарат. Глухая! Но самое интересное, она оказалась абсолютно пьяной!

- Хотите расскажу, как участковый гусей искал? – спросил Николай.

- Гусей? Интересно…

- Жили в одной бедной деревеньке дед и бабка. Дед изрядно выпивал, бабка тоже не прочь была стаканчик пропустить. И были у них гуси. Штук шесть или семь. Однажды бабка обнаружила, что гусей нет и пришла к участковому – шерифу по-вашему. “Украли”, - говорит, - “гусей у меня! Ищи, родной!” Участковый говорит: “Пропил, небось, гусей твой старик”. “Нет”, - отвечает бабка, - “никуда он из дому не отлучался. Говорю тебе – украли”. “Ладно, бабка, пиши заявление”. Ну, написала она, оставила и начала каждый день по три раза ходить. “Нашел гусей-то?”. “Ищем, бабка, весь розыск на ногах, вся милиция в засадах сидит в бронежилетах, ночи не спят. День-два и схватим злодея!”. Мурыжил он бабульку месяца полтора, а тут его вдруг начальник из района вызывает и с порога спрашивает: “ Живет у тебя на участке Варлеева Аделаида Прокопьевна?”. “Есть такая ”, - говорит участковый. “А где ее заявление о пропаже гусей?”. “Знамо где – выкинул! Где ж я ей гусей-то найду? Может их лиса передушила или коршун унес, а может дед пропил…”. “Понятно”, - говорит начальник, - “только вот тебе мой приказ – или послезавтра у бабки найдутся гуси, или у меня на столе будет лежать протокол явки с повинной от коршуна или от лисицы, или получишь ты, как минимум, суровое дисциплинарное взыскание за волокиту и сокрытие преступления”. “Вот тебе и на”, - говорит участковый, - “Из-за каких-то гусей – переполох больше, чем из-за убийства с целью ограбления!”. “Переполох большой потому”, - отвечает начальник, - “что не знаешь ты людей, которые проживают на твоей территории. Гражданка Варлеева, между прочим, во время войны прятала у себя в избе раненого лейтенанта, попавшего в окружение. Выходила его, от немцев уберегла. Так этот лейтенант теперь…” - и называет начальник участковому такую фамилию, что тот аж со стула встал и по стойке “смирно” вытянулся. “Так вот, пока ты Аделаиде Прокопьевне мозги канифолил”, - продолжает начальник, - “она и царапнула письмецо этому бывшему лейтенанту! Так что, я тебе два дня на свой страх и риск даю – мне два часа отвели на гусиные розыски. Иди и без гусей не возвращайся”. Пошел участковый в магазин, взял бутылку, сел у себя в кабинете и стал думу думать. Купить бабке новых гусей – денег жалко, да и зарплата не скоро, а где их искать – черт-те знает! Но после второго стакана он все-таки придумал! Поутру сел он на свой разбитый мотоцикл и съездил в лесничество, оттуда – в город - в зоологический техникум и на метеостанцию, а вечером обошел бабкиных соседей, с каждым поговорил и заставил подписать кое-какие бумаги. Приходит участковый опять к начальнику. “Ну, нашел?” – спрашивает тот. “Нет. Гусей не нашел, но имею неопровержимые доказательства, что бабка сама виновата в их таинственном исчезновении!” - и кладет он на стол начальнику папку с материалами расследования по факту исчезновения домашней птицы у гражданки Варлеевой. “Вот”, - говорит, - “показания соседей, что семья Варлеевых в последнее время вела антиобщественный образ жизни, выражавшийся в злоупотреблении спиртными напитками. Свидетели показывают, что 10 сентября, когда предположительно пропали гуси, дед с бабкой находились в состоянии среднего алкогольного опьянения. Еще свидетели подписали свои показания о том, что Варлеевы гусей не кормили, за ними не приглядывали, те мотались по всей деревне – голодные и злые, и даже от голода кидались на жителей. А это - справка из метеоцентра, что 10 сентября погода была ясной, солнечной и безветренной. А вот справка из зоотехникума, что науке известны случаи, когда домашние гуси дичали. А вот справка из лесничества, что с 9 по 12 сентября в нашей местности наблюдался массовый перелет птиц. Вот и все!”. “Что – все?!” – говорит начальник, - “Гуси-то где?!”. “Нету! Материалами расследования убедительно доказано, что бабкиным гусям надоело жить впроголодь, они одичали и рванули вместе с перелетными птицами в теплые края! Вот, кстати, постановление прокурора об отказе в возбуждении уголовного дела ввиду отсутствия состава преступления. Я к нему утром заходил”. “И он это подписал?”. “А куда ж деваться, когда все факты налицо! Смеялся, правда, долго, но подмахнул!”…

- Скажи Николя, - отдышавшись от смеха, спросил Билл, - а у тебя есть оружие?

- Да, когда заступаю на пост, я получаю пистолет.

- Нет, не служебное оружие – это понятно. А оружие, принадлежащее лично тебе. У нас в США каждый полицейский обязательно имеет и служебное, и личное оружие.

- Такого у меня нет.

Через пару дней вечером, после очередного банкета, Билл и Джим зашли в номер к Клещеву и торжественно вручили ему красивую красную коробку.

- Мы хотим делать тебе презент, - сказал Билл, - ты очень хороший русский полицейский. Считай, что этот презент от всей полиции Америки.

Николай открыл коробку и ахнул. На красном бархате чернел настоящий австрийский “Глок” калибра 9мм. Клещев бережно достал легкий, сделанный наполовину из пластмассы пистолет, считающийся лучшим в мире, извлек магазин, передернул затвор и щелкнул курком.

- Хорошо, что не гранатомет, - сказал он, укладывая пистолет назад в коробку и передавая ее американцам, - Спасибо, мужики, сенкь ю, как говорится, вери матч, но придется вам его нести назад в магазин!

- Почему?!

- Потому, что если меня не повяжут в Риме или в Шереметьево в аэропорту, то все равно придется эту пушку зарыть в подмосковном лесу и поливать это место маслом, чтобы не ржавела. Нельзя мне ее ни носить, ни, тем более, стрелять.

- Но ты же полисмен! Ты имеешь право на оружие!

- Это у вас. У нас я имею право только на служебный пистолет…

Праздник в Остбрингере удался. После концерта городского фольклорного ансамбля, состоялся общегородской фуршет. Столы с напитками и снедью стояли прямо на площади, а каждый желающий произнести тост выходил на возведенную сцену к микрофону. После полуночи начались танцы. Николай, чувствовавший усталость, накопленную двухнедельной беготней по горячему асфальту и участием в аналогичных вечеринках, уже собрался двигаться в сторону гостиницы, когда почувствовал легкое прикосновение к своему локтю. Обернувшись, он увидел ту самую шатенку, которая втягивала его в легкую эротику при всем честном народе, а рядом с ней – миловидную худощавую блондинку в джинсовом костюме.

- Добрый вечер. – сказала по-русски блондинка. – Меня зовут Штефи. Гретта – моя сестра.

- Николай, - представился Клещев. – Вы хорошо говорите по-русски!

- Я –преподаватель русского языка в колледже. Училась в Ленинградском университете. Гретта просила сказать Вам, что она… то есть… мы хотим пригласить Вас к нам, нет – к ней домой – выпить кофе и поболтать.

- Чего хочет женщина, того хочет Бог, - сказал Клещев, испытывая удовлетворение от мысли, что с ним, как в былые времена, не послали для осуществления неусыпного контроля грустного и бдительного “комитетчика”.

Дом, в котором жила Гретта, находился в пяти минутах ходьбы от площади. Это был роскошный двухэтажный особняк из серого кирпича, спрятанный за “живой” изгородью, с бассейном, гаражом и флигелем. Внутри дом буквально сиял чистотой, а интерьер указывал на то, что человек, планировавший и создававший внутреннее убранство, обладал безукоризненным вкусом. Когда Клещев с дамами вошли в дом, по лакированной массивной лестнице сбежала очаровательная белокурая девочка, лет семи и, звонко смеясь бросилась на шею Гретте, которая строго заговорила с ней и, взяв за руку, повела назад на второй этаж.

- Это дочь Гретты – Барбара. Милая – правда?

- Хорошо - не канцлер! – сказал Николай и, оглядевшись по сторонам, спросил. – А муж где?

- Мужа нет, - рассмеялась Штефи. – Гретта уже три года в разводе. Она жила в Вене, а когда развелась с мужем, папа велел ей приехать сюда и построил для нее этот дом – он, конечно, любит Гретту, но Барбару - просто обожает!

- А кто у нас папа? – поинтересовался Клещев, еще раз окинув взглядом богатство дома.

- Папа – мэр этого города. Вы же его видели!

- Нормально… - протянул Николай.

- Что ж мы стоим в коридоре, - вдруг встрепенулась Штефи. – Куда вы хотите пройти?

“В спальню…”, - подумал Клещев, но вслух произнес, - В России есть привычка всегда сидеть на кухне .

- Да, я знаю! Но пойдемте лучше в гостиную.

Гостиная представляла собой большой зал с камином и мягкой мебелью посередине. На овальном, черном столе уже стояли фужеры, бутылка французского шампанского, коньяк, большое блюдо с малюсенькими бутербродами и два массивных подсвечника с белыми свечами. “А нас тут, похоже, ждали”, - подумал Николай. Штефи, тем временем достала сигарету и, щелкнув зажигалкой, закурила.

- В каком городе Вы живете, Николай, - спросила она.

- В Москве, - гордо ответил Клещев, вспоминая снимаемую им комнатенку в Одинцово с ободранными обоями, ломанной мебелью и соседом-алкоголиком за стеной с которым он проводил ежедневную разъяснительно-профилактическую работу с нулевым конечным результатом. - А, если честно, я – “бомж”. Знаете такое русское слово?

- Да! - Штефи удивленно вскинула брови. – Это человек, не имеющий жилья и работы и лазающий по помойкам! Как-то вы не очень похожи на нищего…

- Ну, не пугайтесь, я … - Клещев запнулся на полуслове, так как в гостиную вошла Гретта.

Это была уже не миловидная шатенка, вручавшая Николаю цветы на площади. Это была - Леди - в вечернем платье с декольте, туфлях на “шпильке”, с красиво уложенными волосами, в которые была воткнута белая роза.

Клещев поглядел на свои ноги, обутые в порядком износившийся подарок МВД и почувствовал себя неловко. Гретта жестом пригласила всех за стол. Когда они сели, Николай налил женщинам вина и, секунду подумав, наполнил свой фужер коньяком. “Пропади все пропадом!” – решил он и чокнувшись с дамами опрокинул фужер в себя…

- Николай, вставай, - Войцех тряс Клещева за плечо, но тот только бормотал “Ща, погоди” и залезал еще глубже под одеяло.

Только минут через пять до Николая начало доходить его местоположение. В голове два кузнеца ковали кувалдами железо, а тело было залито свинцом до самого подбородка. Из какой-то противной мути, туманом стоявшей перед глазами, вдруг выплыло лицо поляка, шевелившего губами, но произносимых им слов Николай разобрать не мог. “Ничего себе, в гости сходил” – подумал он и чудовищным усилием воли заставил себя сесть на кровати.

- “Лиходеев проснулся и провел рукой по бедру, пытаясь определить – в брюках он или нет”, - ссохшимися губами произнес Клещев.

- Кто в брюках? – испуганно спросил Войцех.

- Есть такой русский писатель – Михаил Булгаков… Эх ты! Классиков славянской литературы надо бы знать...

- И что? Он был в брюках? – спросил Войцех.

- Неизвестно. Он не смог понять этого, потому что был с такого же тяжелого бодуна, как я сейчас, - Николай прошаркал в ванну и, включив холодную воду, залез под ледяную струю.

- Что такое “бодун”? – прокричал из комнаты Войцех.

-Напейся, как я вчера – узнаешь!

В автобус они сели, когда вся остальная делегация была уже в сборе и шумно обсуждала вчерашний вечер. Николай, узнав, что ему бежать только в шестой тройке, с ужасом отверг протянутую понятливым Джимом банку пива и с облегчением растянулся в кресле и начал восстанавливать события вчерашней ночи, которые закончились для него в пятом часу утра заплетающимися ногами и десятиминутным преодолением лестничного пролета в восемь ступенек, ведущего на второй этаж гостиницы. Впрочем, напрягая свою больную голову, он не вспомнил ничего предосудительного в своих действиях. Они мило беседовали, немного выпивали, он рассказал им всю историю своей жизни – честно и ничего не приукрашивая – и про детдом, и про работу, и про женитьбу и развод. Даже поведал, как он остался без жилья. Гретта тоже рассказала о своей судьбе. Колледж, работа адвокатом, замужество, рождение ребенка, открытие собственной юридической конторы, нелады с мужем, развод, переезд в Остбрингер, покупка небольшого магазинчика… Штефи? Та в основном переводила. Он вспомнил, как танцевал с Греттой и даже вдруг ощутил опьяняющий запах ее духов и тепло прижатого к нему женского тела. От этих воспоминаний он даже вздрогнул, заставив сидящего рядом Джима с удивлением посмотреть в его сторону. А вот потом пришел муж Штефи – Генрих - местный полицейский, с которым они и… “Жаль, не удалось попрощаться”, - подумал Николай. – “Хорошие девчонки. Не чопорные… Ну, сегодня – никаких праздников! В 21.00 – в койку!” – с этими мыслями он закрыл глаза и будто куда-то провалился…

День прошел нормально. К вечеру, пришедший в себя Николай дважды пробежался с факелом и отбился от спутников, пристававших со всех сторон с расспросами относительно ночного нарушения режима. Наконец, автобус вновь свернул в очередную деревню на ночевку, жители которой, не сильно ломая себе головы, уже были готовы к встрече гостей со стандартной торжественной частью и последующими возлияниями. Героически отстояв в президиуме, и, в семнадцатый раз, ощущая себя Остапом Бендером, совершающим исторический автопробег на “Антилопе”, выслушав речи о “братстве правоохранительных органов, несущих с риском для жизни спокойствие населению планеты”, удивительно напоминавшие тексты докладов на партсобраниях, Николай воспользовался организационными издержками, вызванными переходом от разглагольствований к культурно-гастрономической части праздника, и прячась за кустами, как партизан, готовившийся пустить под откос вражеский эшелон, проследовал к гостинице, определенной гостеприимными хозяевами для ночлега делегации. Он уже взялся за ручку двери, когда не столько услышал, сколько “спинным мозгом почувствовал” легкий шелест автомобильных покрышек. Обернувшись, Клещев увидел серебристый “Мерседес”, бесшумно подруливавший к входу в отель. Машина остановилась, и из-за руля легко выпрыгнула… Гретта.

- Гутен таг, Колья! – улыбаясь проворковала она и приветственно взмахнула рукой.

- Гутен… это… привет! – выдавил Клещев, полностью ошеломленный неожиданным появлением австрийки. – Какими судьбами?

Явно не имевшая, по причине незнания русского языка, ответа на этот вопрос Гретта, продолжала улыбаться. Она напоминала не вчерашнюю светскую даму, а легкомысленную девчонку – с распущенными волосами, в легкой спортивной одежде и белых кроссовках. Потоптавшись на месте, Николай поставил сумку на ступени и спустился к Гретте. Она бесцеремонно, как вчера на награждении, поцеловала его в щеку и, показав на голову, сказала:

- Кранкен?

- Блин… Ты еще спрашиваешь! Чуть не умер утром. – промямлил Клещев.

- О’кей! – произнесла Гретта, после чего деловито вбежала по ступенькам ко входу, схватила клещевскую сумку и, проворно спустившись вниз и открыв багажник, закинула ее внутрь. После этих решительных манипуляций, она распахнула правую дверь “мерседеса” и, приветливо поманив рукой Николая, добавила, - Битте!

- Конкретно очумела баба! – вслух подумал Клещев, но вид Гретты был так невинен и жизнерадостен, что он, секунду поразмыслив, опустился на кожаное сиденье.

Гретта обежала машину, как-то по-змеиному вползла за руль и с пробуксовкой сорвалась с места. На повороте они напугали бредущего к гостинице Войцеха.

- Стоп! – закричал Николай, завидев отпрыгивающего в сторону поляка.

Гретта остановила машину, а Николай, открыв дверь позвал:

- Войцех!

Тот подошел к машине и, с удивлением глядя на Клещева, произнес:

- Николай! Тебя взяли в заложники?

- Войцех, родной, узнай - куда она меня везет?

- Какая тебе разница! Я бы никогда не стал спрашивать у такой женщины – куда! – поляк, тем не менее задал Гретте несколько вопросов, после чего перевел Николаю. – Она говорит, что крадет тебя, но утром возвратит в целости и сохранности и просит не беспокоиться о твоей судьбе…

- Утром?! С ума она сошла! – Клещев попытался выйти из машины, но Войцех преградил ему путь и произнес:

- Не сходи с ума! Ты же свободный человек! Знаешь, как я тебе завидую… Она привезет тебя утром к восьми, – он буквально запихнул Николая обратно в машину и захлопнул дверь.

Машина присела на задние колеса и помчалась вперед, увозя полностью обескураженного Клещева в компании прелестной спутницы назад, в сторону Остбрингера...

…Николай накинул казенный, пахнущий дезодорантом, голубой махровый халат и, сунув ноги в шлепанцы, бесшумно вышел на балкон номера маленькой горной турбазы. Солнце, еще не вышедшее из-за гор, создавало причудливый парадокс из голубого небосклона и словно провалившейся в тень сумрачной долины. Клещев сел в плетеное кресло и посмотрел на часы – было половина шестого утра. Он с удивлением отметил, что несмотря на то, что уснуть ему довелось только час назад, его организм был буквально пронизан свежестью и бодростью.

Гретта привезла его сюда вчера вечером и сняла этот номер на последнем этаже турбазы. На все вопросы Николая, задаваемые на ужасной смеси русского и нескольких немецких и английских слов, она только прикладывала пальчик к губам и что-то таинственно шептала. Пока он приводил себя в порядок в номере, Гретта куда-то позвонила, и взяв переодевшегося Клещева за руку повела в маленький ресторанчик, расположенный в другом крыле. За уже накрытый столик, куда их проводил метрдотель, она села не напротив, а рядом с Николаем, взяла его руку и, прижав ее к своей щеке, долго не отпускала, а только смотрела на него большими серыми глазами и улыбалась. Потом они совсем немного выпили вина, вкусно поужинали и потанцевали под спокойный оркестр. В конце вечера Николай решительно достал из кармана многострадальный “полтинник”, но Гретта звонко рассмеялась и увлекла его в номер. Из всех слов, которые она пыталась сказать Николаю, он смог разобрать только -–“сегодня – мой вечер”, “ты – русский медведь” и “не думай ни о чем”. Клещев, собственно, уже ни о чем и не думал – он понял, что все уже давно решила за него настырная австрийка и теперь просто плыл по течению, несущему его к огромной кровати посредине комнаты… Теперь, сидя на балконе, Николай пытался вызвать в себе угрызения совести или какие-то другие неприятные чувства, которые ему часто приходилось испытывать в Москве после таких вот случайных, но бурных ночей, но в душе у него было на удивление спокойно. Более того, ему совсем не хотелось опять оказаться в автобусе и уносить этот дурацкий факел все дальше и дальше от хорошенькой женщины, безмятежно спящей в комнате.

В дверь вкрадчиво постучали. Николай бережно накинул на складную обнаженную фигуру спящей Гретты одеяло и открыл замок. За дверью стояла хорошенькая горничная в белом передничке и высокой наколке на белокурых волосах. Проворковав стандартный “гутен морген”, девушка вкатила в номер столик с тарелками, чашками и большим металлическим кофейником. Сделав реверанс, горничная удалилась. В это время Гретта открыла глаза и, сев в кровати, протянула Николаю руки. Проникнув в ее объятия, он вдруг ощутил, что сделал это не из-за соблюдения какого-то этикета, а с искренним желанием, что ему очень нравится утренняя свежесть ее тела и какой-то легкий, мелодичный запах щекотящих лицо волос.

Гретта приняла душ и оделась. Николай в это время мрачно смотрел на миниатюрный завтрак, состоящий из двух вареных яиц, пары малюсеньких булочек, нескольких кусочков сыра, каких-то мизерных упаковок с маслом и джемом. “Жмоты” – думал Клещев, - “После такой трудовой ночи… Ладно, в обед наверстаю”. Позавтракав они молча спустились к машине, отдав по дороге ключ от номера услужливому и все понимающему портье. Гретта села за руль, но прежде чем тронуться вдруг приложила свою ладонь к щеке Николая и сказала:

- Ich liebe dich!

“Быстро однако” – усмехнулся про себя Клещев. – “Наверно у них так принято – наутро объясниться в любви и расстаться навсегда”.

Когда “мерседес” выехал на площадь, в автобус уже садились последние “бегуны”. Появление Николая было встречено восторженным ревом, и моментально зазвучавшими на разных языках шутками. Он демонстративно поцеловал Гретту, вышедшую из машины, произнес “Auf wiedersehen” и направился к автобусу. Войдя в салон он обернулся, но увидел удаляющийся автомобиль и подумал: “А жаль, хорошая девчонка”. Вздохнув, Николай под аплодисменты коллег начал пробираться на свое обычное место в конце салона. По дороге его остановил Джим.

- Николя! Она вечером опять приедет! Вот увидишь! – сказал американец. – Ставлю 100 долларов против десяти!

-Ты – проиграешь, - Николай уселся в кресло и вдруг почувствовал невероятную тоску. Будто у него внезапно отняли что-то очень нужное. Он смотрел сквозь тонированное стекло автобуса на километровые столбы и с каждой новой цифрой на них эта тоска проникала все глубже и глубже…

Это был последний перегон по Австрии. К вечеру, на границе с Италией должно было состояться ее торжественное пересечение, а ночевка планировалась уже в первой итальянской деревушке. Далее перегоны увеличивались до восьмидесяти-ста километров в день. Николай поймал себя на том, что последние полчаса в его голове засевшей занозой свербит одна и та же мысль: “56 было от Остбрингера, 51 километр сегодня, всего – 107. Что это для “мерседеса” по автобану… Сорок минут езды. А можно ли проехать с австрийским паспортом через итальянскую границу?” – он встряхнул головой и попытался сосредоточиться на чем-нибудь другом. К счастью, пришла его пора нести огонь. Клещев выскочил из автобуса, принял факел из рук кенийца и побежал по шоссе в двадцати метрах позади двух, шедших бок о бок по одной широкой полосе полицейских машин сопровождения.

Вечером он едва дождался, когда закончится очередное собрание по случаю прибытия олимпийского огня на гостеприимную итальянскую землю, ведшееся теперь на итальянском языке, но полностью повторявшее банальным содержанием все предыдущие, отказался от ужина и, сославшись на смертельную усталость, направился в гостиницу. На этот раз им выделили одноместные номера, чему Николай несказанно обрадовался. Он забрался в постель и попытался уснуть, но каждый шорох за дверью, каждая проезжавшая под окнами машина вызывали в нем мучительное ожидание, напоминавшее страдания странника долго шедшего по пустыни к оазису и обнаружившего вместо него высохший колодец…

- Гретта – ты сошла с ума! – Штефи сидела напротив сестры и нервно курила сигарету.

- Вот это мне и нравится! Я всю жизнь жила по дурацким чопорным светским законам, отдала восемь лучших лет на зарабатывание денег для этого урода, который их проигрывал в казино и тратил на проституток! Пусть это просто головокружение, но ты даже не представляешь – насколько оно сильное!

-Если папа узнает, где ты была вчера ночью…

-Штефи! Мне двадцать восемь лет. Я не маленькая несмышленая девочка. Могу я, черт возьми, хоть раз в десятилетие две недели пожить так, как мне хочется?

- А потом? Что потом? Он улетит в Москву… Хорошо, если эта дурь у тебя пройдет через три дня, а если нет? Поедешь замерзать в его комнатенке, которую он снимает где-то за городом? Или плакать ночами напролет? А Барбара? Ты красивая, умная, состоятельная женщина! Неужели ты не можешь найти кого-нибудь здесь? Да когда мы ходим на приемы или в гости – мужчины вьются около тебя стаями!

- У-у! Да не хочу я, чтобы они вились! Видеть не желаю их слащавые сытые довольные физиономии! Понимаешь, Николай – он просто нормальный человек… И я его люблю…

- За два дня и полторы ночи?! Из которых полночи он пропьянствовал с моим любимым? – и Штефи указала рукой, на сидящего в кресле с газетой в руках Генриха.

- Да, ладно тебе… - Генрих опустил газету. – Лично мне Николай понравился. Хороший парень. Что ты учишь Гретту – она старше тебя и знает, что ей нужно!

- Я прожила в России почти четыре года! Это страшная страна! Ужасная страна! Причем сейчас там еще хуже – я-то училась при коммунистах, когда был относительный порядок.

- Но ты же сама говорила, что люди там хорошие, добрые… А что мешает ему жить здесь? – Гретта посмотрела на сестру и налила себе чай в большую чашку из саксонского фарфора.

- Что?! Ну, ладно, делай как знаешь! Только скажи обо всем отцу! Иначе тебе не сдобровать.

- Я скажу деду, а он поговорит с отцом. Дед любит Россию!

- Мне кажется, что все восторги деда относительно России вызваны тем, что в плену его не забили до смерти и не дали умереть голодной смертью… Когда он узнает о твоем …увлечении… он резко переменит свое отношение.

- Неправда! Это дед привил тебе любовь к русскому языку, и он всегда любит с тобой болтать на русском. Кроме того… Я уже с ним поговорила днем. – Гретта резко встала и вышла на кухню.

У плиты что-то стряпала домработница Марта, полная женщина лет пятидесяти.

- Мне сегодня опять остаться? – она посмотрела на Гретту добрыми большими глазами. – Не слушайте никого. Делайте, как велит сердце – иначе будете жалеть всю жизнь…

- Не знаю… Барбара будет переживать. Наверное, я уеду, когда она уснет и постараюсь вернуться пораньше. Ехать-то уже надо в Италию…

- Не волнуйтесь! Вчера она ничего не узнала… Не узнает и сегодня.

- Вечно это продолжаться не может. А завтра, послезавтра – триста, четыреста километров…

- Ой! – всплеснула руками Марта. – Вы что же собрались за ним до Рима гоняться?

- Хоть до Сибири! – Гретта закрыла лицо руками и уронив голову на плечо Марты заплакала навзрыд.

…Николай, промучавшись часа два, все же уснул – две предыдущие полубессонные ночи взяли свое. Во сне к нему вдруг явился начальник смены Дмитрич, одетый в смокинг и домашние тапочки. Он принес телеграмму Министра, в которой Клещеву предписывалось срочно прибыть в Лондон и сменить гвардейца на посту у резиденции английской королевы. Дмитрич вывел Николая на ступеньки Дома Правительства, о которые почему-то бились волны бескрайнего моря и указал на зеленую деревянную лодку, которыми снабжают отдыхающих в подмосковных зонах отдыха, и под звуки стоящего на ступенях оркестра торжественно вручил ему весла. Николай забрался в лодку и увидел, что она наполовину заполнена водой.
“Надо быстрее грести” – подумал он, но весла никак не вставлялись в уключины, а вода все прибывала… И вдруг в лодке появилась Гретта. Она протянула свою белую руку с длинными пальцами и принялась гладить Клещева по щеке. “Не надо, Гретта, утонем”, - уговаривал ее Николай, но она не отпускала его. Он схватил ее за запястье и только тут сообразил, что наяву держит руку Гретты, которая сидит на краю его кровати в маленьком номере итальянской гостиницы и, улыбаясь, смотрит на него своими серыми глазами…

Еще пять ночей они провели вместе. Только когда расстояние от Остенбрингера перевалило за четыре сотни километров и Гретте, чтобы вернуться домой к восьми утра, приходилось уезжать в четыре утра и гнать, как сумасшедшей по ночной дороге, Николай с помощью Войцеха уговорил ее прекратить ежедневные автопробеги и, дождавшись прибытия эскорта в Рим, приехать туда, где вместе провести три дня, разделяющие открытие Игр и отлет Клещева в Москву.

- Это же почти неделя! – воскликнула Гретта. – Я не смогу столько ждать.

Николаю тоже не хотелось расставаться со своей новой возлюбленной на такой значительный промежуток времени, но призвав на помощь здравый смысл, они с поляком все же убедили ее в правильности такого решения.

Эти пять ночей, проведенные в прогулках, сидении в маленьких ресторанчиках, разговорах с помощью того же Войцеха или русско-немецкого разговорника, смешном взаимном обучении языку и заканчивающиеся в громадных скрипучих кроватях мотелей и отелей, пронеслись для Клещева единой секундой. Он привык, рассчитав время приезда Гретты , выходить на шоссе, а она, выбегая из машины и бросаясь в его объятия, кричала по-русски выученную, благодаря преподавательскому таланту Николая, фразу: “Какие люди! Сколько лет, сколько зим!”. Она очень быстро запоминала слова и целые предложения, настолько быстро, что Николай даже поначалу начал подозревать – а не морочит ли Гретта ему голову, тем более, что ее сестра говорила по-русски лучше отдельных косноязычных российских политиков – с акцентом, но с правильными падежами, наклонениями и очень приличной лексикой. Правда у Гретты плохо получалось слово люблю и она упорно говрила “Я либе тебья”, на что Николай отвечал: “A ихь люблю дихь”.

Без Гретты Николай сначала сильно заскучал, но быстро взял себя в руки и принялся быстро наверстывать пробелы в общении с коллегами, а также исправно посещать продолжающиеся ежевечерние застолья.

Наконец, делегация прибыла в Рим. Николая удивил откровенный беспредел римского дорожного движения, кое-как пробиваемый карабинерами на темно-синих машинах сопровождения. Путешественники в торжественной обстановке сдали огонь, который должен был на следующий день вспыхнуть в чаше на стадионе во время открытия Игр, на хранение Организаторам, после чего были отвезены в гостиницу, где вечером предполагалось проведение последнего прощального ужина, и где каждый бегун должен был жить до момента своего возвращения на родину.

Гретта приехала утром вместе со Штефи, появление которой было воспринято Николаем с некоторым удивлением.

- Будет серьезный разговор и вашими куцыми “Ich will dich” не обойтись, - заговорщицки подмигнула Штефи. – А сейчас – пошли смотреть Рим! Я здесь никогда не была.

Прогулка растянулась на четыре часа, в течение которых Николай и Гретта не столько любовались историческими памятниками, сколько находились в томительном предчувствии долгожданного момента, когда они смогут остаться в одиночестве. Наконец культурно-развлекательная пытка окончилась, и дальновидная Штефи, проводив их до номера, сказала:

- Я приду к вам в восемь.

Не успела дверь комнаты закрыться, как Гретта и Николай буквально накинулись друг на друга, словно хотели мгновенно наверстать недельную разлуку…

Пунктуальная Штефи пришла к ним ровно в 20.00, когда Гретта уже заказала в номер ужин и нетерпеливо поглядывала на часы.

- Предупреждаю: я буду исполнять только роль переводчицы. Мое мнение несколько расходится с желаниями и мыслями моей сестры, - сообщила Штефи, усаживаясь в кресло.

Николай налил всем шампанского. Выпив “за долгожданную встречу”, Гретта поставила фужер на стол и начала говорить. Штефи переводила.

- Ты улетаешь послезавтра?

- Да…

- Каким рейсом?

- “Аэрофлотом”, в 12.30.

- Можно взглянуть на твой билет?

- Билет, как билет, - пожал плечами Николай, но достал бумажник и протянул продолговатый синий конверт.

Гретта даже не стала открывать его, а повертев в руках, вдруг медленно разорвала на клочки и положила обрывки в пепельницу. После этого она уставилась на ошалевшего Николая. На Штефи же происшедшее не произвело никакого впечатления – она спокойно курила сигарету и, ждала ответной реакции Клещева.

- Что ты хочешь этим сказать? – выдавил из себя Николай, вновь оказавшийся ”бомжем”, только теперь итальянским.

- Она хочет сказать, - не дожидаясь ответа сестры проговорила Гретта, - что ты остаешься.

- В качестве мужа, любовника – выбирай! Ей все равно – у нее, как говорят в Москве, полностью поехала крыша…

- Красиво… А моя работа, а …- Николай запнулся, ибо кроме почетной обязанности отдавать честь “слугам народа” и необходимости забрать из снимаемой им халупы свои скромные пожитки, других забот на территории России у него по большому счету не было.

Вдруг заговорила Гретта – быстро и долго, не обращая внимания на попытки Штефи остановить ее, чтобы перевести Николаю. Она говорила с искренностью и твердой убежденностью, а в конце вдруг разревелась, как девчонка.

- Можно я не буду переводить о ее любви к тебе? – спросила Штефи. – В остальном так. У нее хороший бизнес и доходов с лихвой хватит на обоих. Она говорила с отцом: он не возражает и обещает найти тебе работу, не связанную с языком, который ты, впрочем, быстро выучишь… Я, конечно же, помогу. Она даже рассказала о тебе дочери и уверена, что вы с ней сможете подружиться. Если ты официально женишься на Гретте, то можешь получить австрийское гражданство. Кроме того, она считает, что тебя ничего не связывает с Россией – у тебя нет жилья, семьи, детей, родителей… Вообщем-то, убедительно.

Николай задумался минут на десять, в течение которых боялся посмотреть на Гретту, которая, понимая, что он принимает какое-то решение, смотрела на Клещева глазами человека, ожидающего решения суда присяжных об отправке его на электрический стул или признании невиновным.

- Мне очень дорога Гретта, - сказал Николай. – Я в своей жизни никогда не встречал такую женщину. Но в любом случае мне надо съездить в Москву: закрыть вопросы с работой – не по факсу же рапорт об увольнении подавать, закончить все свои дела… Да и австрийская виза у меня уже погашена – не тайком же в Остенбрингер пробираться… Думаю надо сделать так. Нельзя принимать такие кардинальные решения только сердцем! Вы мне оформите приглашение в Австрию и пришлете в Москву. Я получу новую визу и приеду в конце сентября, поживу недели четыре у Гретты. За это время мы разберемся - что к чему - и примем окончательное решение. Вот только… Как же я теперь в Москву-то попаду?

- Бизнес – классом, - сказала Штефи. – Ты принял прекрасное решение и неизмеримо вырос в моих глазах! – и она начала переводить Гретте все, сказанное Николаем.

Очевидно, умная Гретта предполагала услышать от Клещева значительно более трагическую речь, потому что она восприняла перевод с радостью, тут же набрала номер “Люфтганзы” и заказала билет на самолет до Москвы, но не на послезавтра, а через пять дней.

- Уступи мне хоть в этом, - попросила она Николая.

- С удовольствием, - проговорил Клещев, представив вытянутую физиономию Дмитрича, отчитывающего его за прогулы.

Николай, развалившись в белом пластмассовом кресле, стоящем посередине маленькой стриженой лужайки обрамленной цветами, читал свежую австрийскую газету. Впрочем, чтением, разглядывание фотографий и жалкие потуги понять хотя бы заголовки статей, это занятие назвать было нельзя. Клещев шевелил губами, пытаясь вслух произнести длинные немецкие словосочетания , в большинстве состоящие, как железнодорожный состав из вагонов, из сочетаний нескольких слов, но его язык быстро запутывался, и он, плюнув с досады, и поминая русскими междометиями свое былое пренебрежение к изучению иностранных языков, переворачивал страницу. Перед ним на таком же пластиковом белом столике стояла чашка, из которой он периодически отхлебывал кофе, абсолютно суррогатный вкус которого напоминал ему прочитанную давным-давно книжку о войне, где подобное пойло немцы называли “эрзацем”. Наконец, Николай перевернул последнюю страницу и, бросив газету на столик, развел руки в стороны и, сладко зевнув, потянулся. Гретта рано утром уехала в соседний, довольно большой город, где располагался ее магазин, бойко торговавший всевозможной одеждой и обувью. Николай совершил утреннюю пробежку, в ходе которой успел обежать городок по кругу, принял душ и теперь размышлял о предстоящем дневном времяпрепровождении.

Эту утомительную задачу ему приходилось решать ежедневно в течение двух недель, которые он уже провел в Остбрингере, выполнив обещание и приехав сюда по приглашению Гретты в середине сентября, оформив сразу два неотгуляных отпуска и вызвав подозрительные расспросы Дмитрича во время глубокомысленного изучения рапорта Клещева и, особенно, фразы – “отпуск буду проводить в Австрии”.

- Тебя куда летом посылали? - глядя на Николая поверх очков, спросил проницательный Дмитрич, после прочтения рапорта. – Факел нести или по австриячкам бегать?

- Да ладно тебе… Друг пригласил.

- А я не получу пенсионное удостоверение, когда ты у своего друга вот с такими глазами, - Дмитрич показал размер “глаз” на уровне своей груди, - попросишь политического убежища, как беженец от непосильного ментовского образа жизни?

- С ума-то не сходи! Говорю же – к другу еду!

- О чем же ты со своим “камрадом” два с лишним месяца бухтеть собираешься? Тем более, что в твоем личном деле о знании иностранных языков черным по русскому написано – “английским со словарем”? В Австрии-то, кажись, на германском бубнят, да и твой английский, небось, дальше “ду ю спик инглиш” на пять сантиметров трактором не сдвинешь? А три лишних дня ты “за бугром” тоже с друганом новости о погоде обсуждал?

- Ну, пиши – “отказать”!

- Ишь ты, шустрый! “Отказать”! Времена не те… Распустили народ. В Австрию в отпуск! Раньше за такой рапорт тебя вместо Австрии мигом бы послали восточно-сибирскую возвышенность лопатой выравнивать, а теперь… Гласность! Демократия! Тьфу…

- Ладно тебе… Решай – мне заступать пора.

- Скажи честно, по-совести: вернешься? Чтоб я мог хоть оборону придумать на случай, бумаги написать, что проявил политическую близорукость, не разглядел врага народа, притаившегося на самых ближних подступах к святая святых государства…

- Вернусь! Если что решу – сначала уволюсь. Клянусь тебе, товарищ Попцов, партийной клятвой!

- Ладно, Николай… Знаю тебя, как порядочного человека, - Дмитрич размашисто написал на рапорте - “офрмить”, - Иди в кадры…

Гретта, пославшая Клещеву приглашение на следующий день после его отъезда из Италии и два месяца изнывающая без так запавшего в ее сердце человека, узнав, что он может вылететь 15 сентября, проявила максимум напора. В результате Николая разыскал давний знакомый Штефи, забравший у Клещева паспорт и две фотографии и вернувший его через два дня с австрийской мультивизой и билетом на самолет. На вопрос Клещева о стоимости всего содеянного, он скромно сообщил – “ оплачено” – и удалился, не успев выслушать благодарности.

Николай готовился к поездке с тщательностью добросовестной студентки, идущей на защиту диплома. Полтора месяца он не вылезал с подработок, охраняя все, что закрывалось на замки и засовы по несколько суток к ряду, одновременно сведя свой “прожиточный минимум” до уровня привокзального нищего, что вместе с зарплатой и отпускными позволило ему собрать невиданную доселе сумму в полторы тысячи долларов. После долгих раздумий, едва не вызвавших у него бессоницы, он приобрел множество различных подарков и сувениров, среди которых выделялся улыбающийся медведь метрового роста для Барбары и полное собрание сочинений Есенина для Штефи.

Чуть не вывернув наизнанку мозги из-за ожесточенных прикидок, сравнимых по напряженности с размышлениями Гамлета по поводу “быть или не быть”, Николай купил Гретте золотой дутый браслет, во время приобретения которого довел своими сомнениями и расспросами томных продавщиц ювелирного магазина до массового потребления валерианки. Забив оставшиеся в двух сумках пустые места традиционными матрешками, водкой и шапками-ушанками, Клещев твердой поступью направился в Шереметьево-2 и через несколько часов, пройдя пограничные процедуры венского аэропорта, заключил в долгие объятия сияющую от счастья Гретту, которая, едва выехав на ведущий в сторону Остбрингера автобан, свернула к первому увиденному мотелю…

…Николай поднялся из кресла и пошел в гараж. Гретта утром уехала на своей второй машине – “Фольксвагене Пассате”, который обладал кузовом универсал и предназначался для выезда за покупками или для перевозки большого количества вещей, но сегодня использовался по другой, непостижимой для Николая причине: вчера Гретта попала под дождь, а на грязной машине ехать на работу “было неудобно”. Войдя в гараж и осмотрев чуть запылившийся “мерседес”, Николай вслух высказал категорическое мнение о явных перегибах в любви местного населения к чистоте транспортных средств, но завел машину и выгнал ее на улицу. Побродив по территории и заглянув в сарай, напоминающий средних размеров садовый домик, он нашел шланг и кусок поролона. Шланг он быстро приспособил к крану в гараже, после чего тщательно вымыл машину и протер ее насухо, отчего “мерседес” засиял на солнце режущим глаза блеском. Прибираясь в салоне, он услышал легкие шаги и, высунув голову из-под руля, увидел Штефи, направлявшуюся в его сторону, в сопровождении Генриха, одетого в полицейскую форму.

- Привет! – поздоровалась Штефи. – А что ты делаешь?

- Пытаюсь понять: какой должна быть машина, признаваемая в округе чистой. – Николай открыл капот и вытащил масляный щуп из двигателя. Масла оказалось немного меньше максимального уровня, но, судя по цвету, его недавно меняли.

Увидев эту сложную техническую операцию, Штефи всплеснула руками:

-Ты разбираешься в устройстве машин?

- Весь наш многострадальный народ, обладающий мало-мальски похожим на автомобиль устройством, является по совместительству персоналом одного большого автосервиса. Такой агрегат я наблюдаю изнутри впервые, но, думаю, можно постепенно разобраться…

- А машину ты зачем вымыл? Мойка – на соседней улице. 20 шиллингов.

- Да я по пятнадцать весь автопарк вашей деревни перемою! И, учитывая, что машина, на которой при помощи микроскопа можно обнаружить две с половиной пылинки, считается здесь утонувшей в непролазном болоте и подлежит безусловной тотальной дезинфекции, быстро стану миллионером.

- Мы к тебе с приглашением, - переведя речь Николая Генриху, сменила тему Штефи,. – Завтра полицейские проводят традиционные спортивные соревнования – стрельба, кросс, упражнения на силу, вождение машины – и приглашают тебя поприсутствовать в качестве почетного гостя.

- Ну, нашли члена президиума! А поучаствовать нельзя?

Штефи обратилась к Генриху, который одобрительно закивал головой и произнес несколько фраз.

- Конечно, можно. Только Гених говорит, что тебе будет трудно стрелять из незнакомого оружия и ездить на малоизвестной машине. Кроме того, двое участников являются чемпионами провинции и тебе будет сложно с ними соревноваться.

- Посмотрим, “какой это Сухов”… Единственное – какая машина? И куда на ней предстоит ехать?

- Фольксваген Пассат. А ездить надо по такой “восьмерке”, - и Штефи нарисовала пальцем на сияющем капоте “мерседеса” примерную схему.

- А можно получить ее заранее?

Генрих достал из папки, которую держал в руке, лист бумаги, ручку и, нарисовав, несложный маршрут “фигурки” с примерными размерами передал ее Николаю.

- А сколько километров бежать? – спросил Клещев, складывая вчетверо листок и пряча его в карман рубашки.

- Три.

- А стрелять?

- Три выстрела дают для пробы, а потом двадцать – в зачет Пистолет “Беретта”. Расстояние – 25 метров, - перевела Штефи разъяснения Генриха.

- Понятно. А что же это вы из отечественного “Глока” не стреляете?

- Ты знаешь “Глок”? – удивился Генрих.

- Да, тут намедни два другана из Штатов пытались мне всучить на память такую пушку… Ладно. Чайку? Кофейку?

- Спасибо, но я уже опаздываю в колледж, - Штефи взглянула на часы.

- А забыл… У вас же опоздание на три секунды считается таким вопиющим нарушением трудовой дисциплины, по сравнению с которым двухнедельный запой токаря Хрякина с нижнехватовского машиностроительного можно расценивать, как трудовой подвиг…

Штефи улыбнулась, и они с Генрихом направились по ровной. посыпанной крошкой дорожке к кованой калитке, обрамленной с обеих сторон забором из словно по линейке подстриженного кустарника.

Николай поставил машину на место, забрал чашку со столика и прошел на кухню. Вымыв оставшуюся от завтрака посуду без помощи мудрой посудомоечной машины, он заглянул в холодильник и, убедившись, что для приготовления обеда есть все необходимое отправился на поиски какой-нибудь небольшой площадки, где задумал вечером на греттином “пассате” отрепетировать завтрашнюю езду. Остальные дисциплины не вызывали у него ни малейших сомнений, а вот предстоящая езда, несмотря на близкое знакомство с гонщиками “Динамо-Эскорт” и выученных с их помощью некоторых “фенек” скоростного маневрирования на ограниченной площади, доставляла ему некоторое беспокойство.

… О том, что к Гретте приехал потенциальный новый муж из России знал весь Остбрингер. Любопытные жители даже старались пройти около ее дома, чтобы по-возможности увидеть русского, в считанные дни захватившего в плен неприступную, после возвращения в родные пенаты из-за развода, дочку городского главы. От этого массового, якобы случайного брожения населения с напряженно вывернутыми в сторону греттиной обители головами, их тихая улица стала напоминать место народных гуляний.

К исходу первой недели пребывания в доме возлюбленной, Клещев, ничуть не смущенный проявлением к его персоне повышенного интереса, успел перезнакомиться со многими новыми людьми и составить о себе общественное мнение, как о добропорядочном, вежливом и воспитанном человеке, что в то время еще сильно расходилось с общепринятыми представлениями о жителях далекой и страшной России, как об обутых в лапти бородатых и в стельку пьяных дикарях с наколкой “перестройка” на груди, сидящих при тусклом свете лучины у пульта запуска баллистических ракет, расположенном в землянке, вырытой политзаключенными в глухой сибирской тайге. Поначалу с опаской глядя на высоченного парня, словно находясь в ожидании, что он вдруг выхватит из-за пазухи автомат Калашникова с помощью которого начнет насаждать в городке коммунистические идеалы, люди и на Гретту посматривали, как на внезапно подвинувшуюся рассудком моральную извращенку. Однако, видя, что ее “бойфренд” не горланит в пьяном угаре по ночам советские лозунги и “Интернационал”, а, напротив, появляясь на людях, приветливо улыбается и бережно и предупредительно относится к Гретте, ажиотаж, близкий к панике, постепенно скатился к нулевому рубежу.

Гретта вовсю старалась сделать так, чтобы Николай не чувствовал себя чужим, устраивая для него постоянные встречи и маленькие праздники. Среди вечерних походов в ресторанчики, поездок в горы, приглашений гостей, самым большим испытанием для Клещева явилось посещение предполагаемого тестя, занимающего, по меркам Остбрингера высочайшее общественное положение. К этому визиту, запланированному уже на второй день по прибытии Николая, Гретта готовилась, как молоденькая актриса к первой в жизни примьере, продумывая все до мелочей – от одежды Николая до бантика Барбары. Кроме того, втайне от Клещева, она провела работу со Штефи, попросив ее смягчить в переводе возможные речевые вольности Николая, ибо, изучивший в плену русский язык, дед Вольфганг, все же знал его значительно хуже и вряд ли мог упрекнуть сестер в заговоре.

Когда Гретта с Николаем пересекали порог отчего дома, ее буквально трясло от напряжения, но через полчаса она поняла, что волновалась абсолютно напрасно – Клещев держался легко и естесственно, беседу поддерживал по-существу, не лукавил, имел в каждом вопросе собственную, убедительную позицию и оказался настолько коммуникабельным, что к концу вечера все считали своим долгом выпить с ним на “брудершафт”, Штефи не успевала переводить сыпавшиеся со всех сторон вопросы и приглашения, а ее отец и, особенно, дед были просто в восторге от выбора дочери. Особенно, мэру понравилось, что при серьезном разговоре один на один в присутствии Вольфганга, отстранившего от мужской беседы Штефи и самостоятельно исполнявшего роль переводчика, Николай, на вопрос о предполагаемом развитии их романа с Греттой не начал клясться в вечной любви и немедленно требовать ее руки, а высказал по этому поводу обстоятельные и серьезные соображения и доводы, главным смыслом которых была просьба дать им возможность самим разобраться в своих чувствах, со всех сторон обдумать ситуацию и только после этого прийти к какому-то решению. Впоследствии Клещев почти ежедневно находил время посетить деда Вольфганга и поговорить с ним на отвлеченные темы, касающиеся жизни в России, истории, нелегкой судьбы старого солдата, чем невероятно расположил его к себе.

На удивление быстро Николай сошелся с Барбарой. Объяснялось это, в первую очередь, тем, что он не заигрывал с ней, а общался, как с равной, постоянно давая возможность смышленой девочке, немного понимающей и говорившей по-русски, благодаря уже трехлетним урокам со Штефи, самой определять правильность своих поступков или обоснованность капризов. Николай всегда отдавал Барбаре приоритет во внимании, но не допускал излишнего баловства, не считая, конечно, игр. Гретта, в большей степени, чем за мнение отца, переживавшая за то, как сложатся отношения Клещева с дочерью, приехав как-то с работы и обнаружив Николая и Барбару сидящих в обнимку на диване и читающих детскую русскую книжку, непонятные слова из которой Клещев удивительно точно и весело объяснял дочери с помощью жестов и сравнений, прислонилась к стене и заплакала счастливыми слезами.

Пожалуй единственной, кому появление Николая пришлось не по душе, была Марта. Сначала она была в высшей степени удивлена его привычке все делать по дому – мыть посуду, убираться и даже варить обед , провожать к школьному автобусу и встречать Барбару, кормить ее, ходить в магазин, но потом на смену удивлению пришел страх оказаться “не у дел” и лишиться хорошего, высокооплачиваемого места. И хотя она понимала, что такое поведение Николая связано в первую очередь с его вынужденным дневным бездельем и при любом раскладе отношений с хозяйкой рано или поздно изменится, все же червь сомнений продолжал точить ее где-то глубоко внутри…

Полицейские соревнования начинались в 10 часов. Участники, пользуясь тем, что была суббота, прибывали на них целыми семьями. Появление Гретты с Николаем, держащим за руку нарядную, с огромным розовым бантом Барбару, собравшиеся встретили аплодисментами. На стене висело большое табло, куда предполагалось вносить результаты участников в отдельных видах. Клещев нашел свою фамилию, написанную, как “Kleschtchov”, в самом конце списка, состоящего из без малого сорока человек.

- Привет, - подошла к ним Штефи. – Сейчас открытие, потом, стрельба, упражнение на силу, кросс и вождение. Кстати, много призов – и в отдельном виде, и за все сразу!

- Колья – выиграть, - сказала Барбара.

После небольшой вступительной речи шефа полиции, в которой он упомянул Николая, всех проводили в тир. Увидев мишени, представляющие из себя поясную фигуру злоумышленника в шляпе и с пистолетом в руке и расчерченную овальными кругами на очковые зоны, Клещев ухмыльнулся – ее размеры превышали привычные габариты русской зеленой мишени раза в полтора, а “десятка” вообще была гигантской. “Все настреляют по двести очков”, - подумал он, глядя как первая смена из десяти человек выходит на огневой рубеж. Однако, к моменту старта Николая самым выдающимся достижением его австрийских коллег оказались жалкие 180 очков из двухсот возможных.

“Так, здесь мы их съедим”, - заряжая пистолет тремя пробными, размышлял Клещев. Пули легли на расстоянии одного сантиметра друг от друга, но пришлись в шляпу преступника. Посмотрев в смотровую трубу, Николай опустил точку прицеливания и до восемнадцатого выстрела, тщательно обрабатывая каждое нажатие на спусковой крючок, стандартно расстреливал самый центр мишени, превратив ее в большую разорваную дыру. Ему понравилась “Беретта” – с мягким спуском и удобным исполнением рукоятки.

Перед двумя последними выстрелами Николай задумался, а потом приподнял мушку и положил две оставшиеся пули в лоб “преступника”, что соответствовало “восьмеркам”.

Увидев на табло “196” Гретта и Барбара захлопали в ладоши.

- Ты просто снайпер! – сказала подошедшая Штефи.

- Они бы еще мишень во всю стенку нарисовали…- проговорил Клещев. – Не стрельба, а расстрел по приговору шариатского суда.

- В любом случае – один приз твой.

- Что ж, поднимем состяние нашей семьи.

“Упражнение на силу”, оказавшееся обычным подтягиванием, Николай выполнял последним, что дало ему возможность, превысив лучшее достижение, остановиться на двадцать пятом разе, а в кроссе он прибежал в ста метрах от второго.

- Не знаю… С рулем у меня проблем больше.

Найдя недалеко за городом площадку, Николай накануне вечером расставил на ней пустые пластмассовые бутылки и часа два выписывал “восьмерки” на греттином “Пассате”. Гретта с Барбарой засекали время, которое постепенно улучшалось. После того, как Николай выбился из сил, за руль села Гретта и с первого раза проехала фигуру лучше него… Плюнув с досады, Клещев отослал всех домой и прозанимался еще два часа, уничтожив в машине ручной тормоз и почти полностью “убив” резину. Дома он понуро объяснил Гретте, что ее машина перенесла невиданные издевательства, но та только махнула рукой и улыбнулась.

Вождение Николай все же не выиграл, а стал лишь третьим. Когда Клещеву вручили пять кубков и объявили абсолютным победителем соревнований, к нему подошел шеф полиции и, пожав руку сказал:

- Когда у тебя будет гражданство и хоть немного языка –ты получишь у меня хорошую, престижную работу.

Однажды, в первых числах октября, когда Николай пасмурным серым вечером строил с Барбарой пластмассовый дом, в комнату вбежала запыхавшаяся Гретта. Она, не снимая, плаща прошла к телевизору и включила его.

Клещев посмотрел на экран и открыл от удивления рот. Русский танк Т-80 расстреливал “белый дом” – место его работы. Диктор что-то быстро говорил по-немецки. Показали вооруженных людей, трассирующие очереди. Вошла Штефи.

- Ты смотришь? У вас - военный переворот! – и Гретта начала переводить слова комментатора.

Трансляция окончилась. Николай стоял в растерянности посередине комнаты.

Гретта, понявшая все без перевода, подошла к Николаю и твердо отрицательно покачала головой.

-Нет! – сказала она по-русски. – Не убивать меня, Колья!

- Никуда ты не полетишь, - спокойно сказала Штефи. – У вас закрыты все аэропорты, но главное, зачем тебе это? То, что показывали – случилось еще вчера. Наша пресса говорит, что путчисты разгромлены и скоро все будет в порядке.

- Там же по моим друзьям стреляли! А я тут в кубики играл и на машине в горы катался. Что вы понимаете?! Закажите билет! Срочно!

- Нет! – с металлом в голосе сказала Гретта. И добавила по-немецки. – Если тебе твоя дурацкая страна, вечно воюющая со своим народом и издевающаяся над ним дороже меня – ты можешь уехать! Но я хочу, чтобы ты жил, а не погиб от руки пьяного солдата во имя неизвестно чего! После встречи с тобой я изучила вашу историю – вы русские всю жизнь создаете сами себе трудности, стоически их преодолеваете и потом вспоминаете об этих никому не нужных победах, как о каком-то героизме, в результате которого миллионы людей лежат в могилах. Этот ваш фанатизм самопожертвования нужен только тем, кто добывает за счет него власть, деньги, карьеру. Держит вас на фальшивых призывах “во имя” и “во благо”, как собачек на поводке, а потом бросает вам кости и объедки, пожирая вырезку, или отлавливает и уничтожает! Что тебе дала твоя страна? Нищенскую зарплату, чужой вонючий угол? И за это дерьмо, ты собрался вставать под пули и снаряды? – Гретта взяла Барбару за руку и повела вверх по лестнице на второй этаж.

- Она права, - сказала Штефи, закончив переводить. – Только не говори: вы бы тоже кинулись на Родину, если бы были на моем месте. У нас такого просто не может быть! По крайней мере в ближайшем будущем… - она повернулась и вышла из дома.

Гретта не спустилась вниз, и Николай лег спать на диване в гостиной. Сон, после увиденного и услышанного, долго не приходил. Он вдруг вспомнил, как в интернате били новенького – тщедушного мальчишку, укравшего две банки сгущенки. Били с ожесточением, долго. Парнишка плакал и вытирал кровь с лица. Николай, не участвовавший в экзекуции, но пользовавшийся большим авторитетом, наконец, не выдержал и отогнал от него ребят. Потом вывел в умывальник, Мальчишка умывался дрожащими руками, его трясло, худые, сбитые коленки дрожали… Кое-как умывшись, он повернул к Николаю разбитое лицо и распухшими, разбитыми губами шепотом произнес: “понимаешь, я никогда ее в жизни не ел…”. Потом перед глазами появился Серега Звонов, неловко лежащий на боку с остановившимся в какой-то далекой точке взглядом и все еще прижимающий двумя скрюченными руками кишки, выползающие из огромной черной дыры в животе, пробитой в упор из охотничьего ружья 12-го калибра ревнивым алкоголиком, открывшим огонь по наряду, вызванному его такой же спившейся женой во время их очередного пьяного скандала. Серегина жена, оставшаяся с двумя пацанами на руках получила от великого и могучего государства жалкую денежную компенсацию, мизерную пенсию, на которую едва сводила концы с концами и ежегодное приглашение на концерт ко дню милиции, где упоминали ее мужа, обещая “навечно сохранить память в сердцах”. Вспомнилась бабка Настя, единственная уцелевшая далекая-далекая родственница из забытой богом архангельской деревушки, которую Николай нашел два года назад замерзающей в покосившейся избе без дров и хлеба, так и скончавшаяся, спустя две недели, в больнице от воспаления легких . И ведь по большому счету, думал Клещев, за несчастья этих людей отвечали те самые холеные и толстопузые мужики, провожаемые охраной до его поста, разъезжающие на невиданных лимузинах и смотрящие на свой народ, как на огромное стадо, которое надо только гонять в нужном направлении, не давая подыхать от голода и вставать на дыбы. Именно за их благополучие и амбиции нажимал на электроспуск орудия тот танкист у “белого дома”, убивая кумулятивным снарядом точно таких же, как он, солдат и милиционеров, защищавших благополучие и амбиции таких же сытых “слуг народа”, делящих сладкий пирог власти и никак не могущих урвать свой кусок без оплаты чужими жизнями…

Внезапно он ощутил себя в лодке без весел, плывущей по течению бурной реки, в ожидании, что когда-нибудь его выбросит на берег… С этими тяжкими видениями Николай уснул и даже не почувствовал, как спустившаяся Гретта бесшумно подошла к нему, села рядом и медленно провела рукой по его волосам…

Через несколько дней в Москве все улеглось, что принесло Клещеву некоторое душевное успокоение. Жизнь в доме Гретты пошла своим чередом – с улыбками, спорами со Штефи, выездами в горы и Вену, с гостями и бурными ночами. Но чем ближе надвигался конец октября, чем меньше оставалось времени до возвращения домой, тем напряженнее становилась Гретта, все чаще и чаще смотревшая на него глазами, наполненными до краев ожиданием и тревогой. В голове же Клещева царил полный хаос, не позволявший ему принять какое-то решение, и он оттягивал этот решающий момент, как мог… Но всему приходит конец. За два дня до его отъезда Гретта позвала Штефи, хотя давно понимала Николая даже без слов, и задала свой вопрос, ответ на который, по ее мнению, решал не только собственную судьбу, но и предопределял будущее возлюбленного.

- Я понимаю, - начала Гретта, - что сейчас тебе нужно уехать. Ты обещал хорошим людям вернуться и уволиться, а не исчезать внезапно, доставив им неприятности. Надо закрыть свои дела… Я прошу только об одном. Скажи – ты вернешься ко мне навсегда? Пойми, не зная этого, я попаду в сумасшедший дом! Я люблю тебя безумно, я буду ждать сколько хочешь, только скажи – ты вернешься? Даже если я услышу – “нет” –мне станет легче. Не знаю как, но я переживу это. А вот оставаться в неведении – не могу. Скажи – вернешься?

“Нет”, - кричал кто-то в голове Николая. – “Как ты бросишь свою землю и своих друзей? Как ты сможешь жить без своего языка и привычек? Как ты отвернешься от того, что окружало тебя долгие годы? Нет!”. Клещев глубоко вздохнул, поднял глаза на Гретту, готовую упасть в обморок, вдохнул полную грудь воздуха и сказал:

•  
• Да, я вернусь…

- Так, что скажешь? – повторил Николай, глядя на меня и допивая кофе.

- Что было дальше?

- Дальше… Я вернулся и узнал, что меня выгнали с работы, как и всех из нашего подразделения. Пошел работать в личную охрану к одному ублюдку – платили прилично, но… Письма от Гретты получал через день, а в марте она сообщила, что приезжает на три дня в Москву. Снял для этого случая дорогую квартиру в центре на месяц. Она все три дня проплакала – никуда не ходила. Блин, она за это время почти русский выучила! Талантливая баба! Плохонько, но объяснялись почти свободно. А уезжая, оставила это, - Николай достал из кармана продолговатую бумажку, в которой я узнал билет “Люфтганзы”.

- На какое число?

- Пятнадцатое апреля…

Я посмотрел на календарь, висевший на стене. Красным квадратиком была обведена цифра “пять”.

- Десять дней на раздумья. Что решил?

- Ничего. Пришел к тебе за советом.

- Ты хочешь, чтобы я решил твою судьбу?

- Нет. Я хочу, чтобы ты просто сказал – что ты об этом думаешь.

- Хорошо. Только не говори потом, что я исковеркал твою жизнь. Я думаю, что ты должен пятнадцатого апреля сесть в самолет и улететь в Австрию. Это мое личное мнение, но учитывая, что ты мне рассказал правду и только правду – это самое правильное решение.

- Мотивируй.

- Пожалуйста. Судя по всему, эта женщина тебя действительно любит. Даже если твои чувства к ней не идентичны – все равно рано или поздно она возьмет тебя своим напором, отношением, еще ребенка родит в конце концов. Приживетесь. Парень ты покладистый. Уезжая отсюда – ты ничего не теряешь. Как пролетариат – кроме своих цепей. Приезжая туда, приобретаешь многое: дом, семью, благополучие, любовь. Ностальгия? В твоем положении – это ерунда. В крайнем случае, потратишь немного шиллингов, приедешь, сходишь на Казанский вокзал, дыхнешь Россией и назад. Ну, у меня поживешь, в деревню съездим, в баньке отмокнешь… Короче, собирай манатки, ставь соседу прощальный литр – и в Шереметьево.

- А как же Родина?

- А у тебя ее нет…

- ???

- Родина – это не Советский Союз и не Россия, как нас долгое время учили а пионерской и комсомольской организациях – это место на земле, которое тебе дорого и куда хочется всегда возвращаться. Разве ты горишь неистребимым желанием поехать к ненцам гонять оленей или на Новую Землю испытывать атомные бомбы? Это по теории научного коммунизма – все – от пика Ленина на Памире до Курильских островов, отобранных у японцев – наша Родина, а в жизни… А теперь скажи, ты хочешь вернуться в городок, где родился и где тебя, извини за жестокость, родная мать сдала в приют? Ты хотел бы вновь оказаться в детдоме или интернате? Поплавать опять по Карскому морю? Или ты жить не сможешь без ментовской “общаги” или снимаемой одинцовской халупы? Вот и выходит, что ты – человек без Родины…

- Вообще-то в детдом и интернат надо съездить… - потупив глаза виновато произнес Клещев.

- Будет намного лучше, если ты заработаешь немного шиллингов и привезешь туда что-то реальное. Той же сгущенки, из-за которой может быть сейчас лупят очередного мальчишку.

Николай сидел молча минут десять. Я его не торопил. Я понимал, что творится в последнее время в его душе. Я соврал ему – и про Родину, и про то, что он сможет “прижиться”. Мне, любящему свою землю, семью и родителей, свою деревню и свой город, свое дело было непросто говорить неправду. Но уговаривая его совершить неправильный для меня шаг, я был твердо убежден, что для этого человека – так будет лучше. Человека, сумевшего проложить себе трудный путь, выжившего среди мерзости и дерьма, сохранившего в себе все лучшее, что отличает наших людей и теперь стоящего на пороге в другой, более комфортабельный и беспроблемный мир и никак не рашающегося через этот порог переступить.

- Спасибо тебе… - Николай встал и протянул мне свою крепкую руку. – Пойду я.

- Решил что-нибудь?

- Думаю – да. Пятнадцатого узнаешь. Я обязательно тебе позвоню – или из аэропорта, или… не из аэропорта.

Он повернулся и, не оборачиваясь, вышел за дверь.

…Черный телефон издал настойчивые трели. Я поднял трубку и услышал голос Николая.

- Привет. Звоню, как обещал…

Я посмотрел на календарь. Было пятнадцатое апреля…