Деревенька моя
(вместо предисловия)

        В деревне я всегда просыпаюсь не сразу. Сознание возвращается медленно, плавно, постепенно и размеренно переходя к реальности, словно давая возможность почувствовать хрупкую грань между неуправляемыми фантазиями сновидений и приходящей тяжестью наваливающихся мыслей. В последнее время утром я постоянно думаю о смерти. Скорее даже не о самом факте предстоящего вечного покоя, а о его неотвратимом приближении. Смерть является ко мне не в банальном образе чахлого скелета в черном платке и с косой наперевес, а маячит где-то вдали сизой дымкой, окунаясь в которую люди теряют возможность возвратиться. Эти видения приходят после самопроизвольной, краткой оценки прожитых лет, когда я с удивлением обнаруживаю, что помню мельчайшие детали детства и юношества, непомерно растянутые во времени и выглядящие поистине бесконечными в сравнении с тусклым, безэпизодным, размытым и пустым периодом “после шестнадцати”. Кажется, что с каждым днем время стремительно ускоряет свое движение. Минуты, постепенно, но неумолимо становятся секундами, часы - минутами, годы - месяцами. И сизая дымка, маячившая раньше где-то у горизонта, как-то незаметно, медленно приближается вплотную и застывает неподалеку в смиренном, но упорном ожидании…

        Через пару минут все проходит. Я открываю глаза и вижу потолок спальни, выкрашенный в голубой цвет. Тихо, чтобы не разбудить жену, я вылезаю из-под теплого одеяла, неслышно одеваюсь и через холл и вторую спальню, крадучись, пробираюсь на балкон и, усевшись в плетеное литовское кресло, закуриваю первую, самую вредную сигарету.

        Поздняя, затянувшаяся осень превратила деревню, поле и лес в обрывки облезлого, облетевшего пейзажа - с почерневшими от времени, угрюмыми, покосившимися, покинутыми городскими хозяевами в преддверии зимы вековыми избами; с нависшим, навалившимся на крыши, давящим серым небом; с заброшенной, желтеющей высохшим бурьяном околицей и мрачными, будто поднимающимися из темноты, голыми, суковатыми деревьями. Самое удивительное, что от этой черно-белой грусти, растворенной в звенящей утренней тишине, веет не леденящим холодом и промозглой сыростью, а каким-то внутренним теплом и духовной близостью, постепенно воссоздающей в душе чувство покоя и умиротворения. Неторопливая, лишенная бестолковой и лихорадочной городской суеты и надуманного, холостого динамизма, сонная деревенская жизнь, в которую мне удается еженедельно окунаться, как ни что другое располагает к размышлениям, заставляет думать о прошлом и будущем, не отвлекает на досадную бытовую мелочевку.

        В пустой, стоящей на отшибе, в стороне от оживленных дорог и провинциальных городков деревеньке почти не осталось постоянных жителей. Одни, в основном молодые, давно разъехались в поисках “синей птицы”, разбежались от стандартной ежедневщины и бесперспективного прозябания вдали от неоновой рекламы, нескончаемых потоков лимузинов и задернутых пестрыми гардинами окон благоустроенных квартир с газовой плитой, виниловыми обоями и теплым унитазом. Другие умерли, - кто от водки, кто от болезней, кто от старости … Из аборигенов остались только три-четыре древние старухи, коротающие длиннющие зимние вечера у старинных черно-белых телевизоров в ожидании задержанной пенсии и нечастого приезда детей и внуков, да непонятная , нищая и голодная пара, состоящая из Егорыча, мужика лет пятидесяти с отмороженными по пьянке и ампутированными пальцами рук и его непутевой, постепенно сходящей с ума жены, варящей по субботам баланду из воды и краденой капусты и возящей в город на автобусе дрова для своей спившейся дочери.

        С некоторых пор в деревне обосновались и бывшие городские жители, - три семьи еще не старых пенсионеров, отбарабанивших “от звонка до звонка” на ударных пятилетних вахтах и с первыми веяниями демократии, чутко уловив в анархизме “перестройки” приближение всеобщего погрома, переселившихся из ненасытной, всепожирающей Москвы в тихие столетние домики, до которых не доносились ни стоны умирающих в междуусобных бойнях, ни словоблудие думских политиканов, ни нечленораздельный бред “гаранта конституции”. Среди них оказались и мои родители, за несколько лет так отвыкшие от суматошной городской жизни, что пребывание в столице даже в течение пятнадцати минут стало для них так же невозможно, как для жителя Северной Кореи утрата значка с изображением Великого Вождя Ким Ир Сена.

        В отличие от коренных обитателей деревни и большинства жителей соседнего большого села, прибывшие на “вольное поселение” горожане не ударились в тоску по поводу развала местного совхоза, уничтожения животноводческого комплекса и зарастания бурьяном полей, не стали в один присест пропивать украденную сгнивающим живьем государством микроскопическую пенсию, а засучив рукава, принялись, с помощью нехитрых орудий труда, которые у бывших колхозников зачастую покрывались ржавчиной в черных, прогнивших сараях, обеспечивать себе достойную старость, “выдавая на гора” с пятнадцати соток плодоовощной продукции и получая с каждой заведенной курицы яиц в таком количестве, которое не могло присниться великому сельскохозяйственному теоретику Тимирязеву даже в самом розовом сне. Видя неиссякаемое упорство и правильно оценивая возможности старшего поколения, в деревню потянулись и дети, сначала снабжая родителей невиданными в этой местности средствами производства в виде американских грузовичков с кондиционером, канадских бензопил, шведских колунов и немецких циркулярок, а потом, осознав, что и их, рано или поздно, ожидает последнее пристанище в этой нетронутой городской грязью обители, принявшиеся изменять и облик деревни, возводя рядом с косыми избами добротные, фундаментальные срубы и просторные, светлые, чисто отделанные баньки, в которых каждую субботу они отогревали душу и тело, плеская на раскаленные камни наведенным настоем с пихтовым маслом или эвкалиптом и хлеща застопоренные офисными стульями и сиденьями автомобилей суставы легким и жарким дубовым веником.

        Весной к «приехавшим навсегда» присоединяются «дачники», облагородившие доставшиеся по наследству или скупленные за бесценок старые дома или построившие новые. Они привозят с собой смешную, наивную суету, многочисленных гостей, выезжающих в выходные “на шашлычок”, расставляют вдоль заборов машины и, чинно здороваясь друг с другом, торжественно шествуют с новенькими оцинкованными ведрами от калиток к колодцу, где делятся местными сплетнями и распространяют столичные новости. Деревенька, по большому счету, и не умерла окончательно только благодаря прибытию городского населения. Горожане благоустроили дорогу, по которой раньше, в марте или в октябре, можно было проехать исключительно на гусеничном ходу, облагородили фасады своих домов, зажгли свет на позабытых бетонных столбах, разнообразили вечное телогреечно-шароварное одеяние кроссовками и спортивными костюмами. И как-то так получилось, что новые, крашеные дома расположились по одну сторону единственной деревенской улицы, выстроившись шеренгой против фронта черных, зарывающихся в землю, заваливающихся на бок древних изб, откуда из-за линялых занавесок оставшиеся, доживающие свой беспросветный век крестьяне завистливо подглядывают на неумолимое движение прогресса и полушепотом мечтают о новом коммунистическом нашествии и воспроизведении актов «раскулачивания» и экспроприации.

        Новый дом мой отец строит сам, никого не подпуская к этому делу на версту. Темпы, с которыми капитальное, имеющее в основе зимний вологодский еловый сруб строение обретает жизненные формы ничуть не уступают скорости работы целой бригады строителей в штате Нью-Джерси, одновременно возводящей картонный американский домик для моего друга Женьки. Причем, в отличие от заокеанских коллег, отец не пользуется начерченным на компьютере проектом и заранее заготовленным комплектом строительных и отделочных материалов - все рождается попутно и является плодом фантазии, регламентированной только моими скромными финансовыми возможностями. Только два помощника присутствуют в ежедневной деятельности отца - отборный русский мат по поводу безуспешных поисков неизвестно куда засунутого молотка или в адрес попавшего под ноги провода удлинителя и серый, умный и хитрый пес Бим, брошенный в деревне загулявшей хозяйкой, прикормленный нами и ставший, благодаря исключительной преданности и вездесущности полноправным членом семьи. В отличие от матери, время от времени устраивающей «инспекторские проверки» строительной площадки, меня, имеющего порой свои взгляды на те или иные детали растущего интерьера и моей жены, умеющей находить «отдельные недостатки», скрытые от менее дотошного взгляда, Бим тихо устраивается с утра в уголке на кучке опилок и, шевеля ухом, полуоткусанным в неравной драке со сворой голодных, таких же оставленных на произвол судьбы хозяевами собак из соседнего села, безмолвно взирает на происходящее большими умными коричневыми глазами и одобряет любые строительные действия…

        В субботу я топлю баню, при строительстве которой отец приобретал и оттачивал новую для него плотницкую профессию. «Первый опыт в прозе» кончился тем, что о бане сложилась легенда в жанре устного народного творчества и к сосновому срубу с подправленным мной экс- и интерьером потянулись местные и не слишком местные жители в надежде если не попариться, то хотя бы зайти внутрь для осмотра единственной в округе достопримечательности, сохраняемой в соответствующем историческим ценностям виде. Основательно попарившись, «разомлев до неприличности» и выйдя на улицу, я люблю смотреть сквозь прозрачный, хрустальный воздух на усыпанное звездами небо, а потом, напившись заваренного матерью чая с медом и усадив на колени пушистую и хитрую кошку Глашу, чувствовать, что пусть ненадолго, временно, но вместе с телом вдруг отмылась и душа, обнажив в себе нечто легкое и романтичное. «…Ковш холодной - и все позади…».

        Трудно представить себе жизнь без этого уголка земли. Возвращаясь из далеких, пышущих здоровьем и благополучием стран, уже на последних километрах перед Москвой или при объявлении «наш самолет идет на посадку, пристегните ремни», я уже ерзаю в нетерпении быстрее попасть домой, побросать вещи и уехать в деревню, чтобы побыстрее выветрился из меня дух изобилия и сытости, скорее подступила и охватила сознание жестокая реальность нашей вечно бедной страны, в которой удивительно стойко, преодолевая неприятности и постоянные сложности, пробиваясь сквозь вездесущий обман и напасти все же живут и живут люди, имя которым - «русские».