Я люблю бывать на кладбище поздней осенью, когда асфальтовые дорожки уже присыпаны желтыми листьями и в будний день на них трудно встретить людей, обычно приезжающих веселыми пьяными компаниями на пасху. Неспешная прогулка от входа до участка, где погребены мои родственники, похожа на философский моцион, располагающий к размышлениям о бренности земного и идентичности последнего пристанища всех ныне живущих. Отвлеченно разглядывая шикарные памятники за крашенными оградами и заброшенные, покосившиеся ржавые металлические кресты, на которых уже нельзя разобрать имени, приходишь к мысли, что, по большому счету, между ними нет никакой разницы, ибо свершившееся - безвозвратно, а мирская суета уже неосязаема для совершивших последний жизненный путь.
        В эту пору у могил можно изредка увидеть лишь бедно одетых пожилых женщин, сметающих листву с цветников, под которыми безвременно успокоились души мужей или сыновей. Они приходят сюда часто. Одни - потому, что не могут найти себе применения во внезапно исковерканном, потерявшим привычные ориентиры мире, другие - для того, чтобы успокоить внутренне протестующее сердце и подсознательно приготовиться к ожидающей и их встрече со страшным и неизбежным, но неосознаваемым и непостижимым будущим, имя которому - смерть.
        Медленно шагая вдоль оград, я не перестаю размышлять о той черной дыре, куда рано или поздно предстоит провалиться и мне. Реально представляя, что смерть - это лишь естественный процесс прекращения физиологических функций организма, я не могу себя заставить не думать о ней, как о переходе к какому-то другому состоянию, пересечении мифического барьера, за которым правит высший разум, неподдающийся ничтожной логике и примитивному рассудку не переступивших его людей.
        Почти голые ветви деревьев, легко пропускающие к земле тяжесть налитого свинцом, серого осеннего неба, покачиваются и напоминают руки, прощально машущие вслед уходящему. Поднимаемая с земли пронизывающим, студеным, дующим в спину ветром, пахнущая сыростью листва, то и дело пускается в погоню, заставляя пригибать голову и поднимать воротник плаща. Листья летят вперед по аллее, то, внезапно, в неистовом порыве взлетая вверх, то вдруг камнем, падая вниз, как подбитые охотниками, бесформенные и немые желтые птицы, и хаос их движения чудовищно напоминает непредсказуемость мирского бытия, разламывающегося на части от нежданных катаклизмов и случайных потерь. Тишина, изредка разрываемая карканьем вездесущих ворон, звенит в ушах, постепенно превращаясь в набат колокола, тревожно зовущего на жуткий, последний пир света перед наступлением тьмы...
        В воздухе витает вечность. Непоколебимая, неподвластная, неистребимая вечность вдруг поднимается из-за перекошенных крестов необъятным прозрачным облаком и, наступая со всех сторон, окружает меня, призывая к себе мягким, свистящим шепотом, окутывая и убаюкивая сознание и погружая в пелену нереальности. И увидев сгорбленную, внезапно появившуюся, словно выросшую из могилы бабку, я вздрагиваю от осознания того, что когда-нибудь так же внезапно мне преградит дорогу существо и хриплым голосом объявит свой окончательный приговор.
        Наконец, я достигаю искомой ограды, захожу внутрь и кладу на столик две белые гвоздики, словно выдаю аванс на то, что спустя некоторое время кто-то так же придет ко мне и, положив цветы в изголовье, вспомнит добрым словом мое пребывание среди людей на неуютной, прожженной земле. А в это время его самого будет сзади похлопывать по плечу, торопить и звать за собой упрямая костлявая старуха в черных, траурных одеяниях...