Этюды в серых тонах

Осень
Дождь
Расставание
Вечность
Зима
Весна
Удача
Утро

        А лето, между тем, кончилось... Небо раньше темнеет, а солнце быстро и безжалостно проваливается в яму за горизонтом, оставляя на высоких клочковатых облаках пурпурные, холодные отблески. И ничего не изменилось, не состоялось, не произошло... Весенняя тоска по задерживающемуся лету сменилась на тоску по лету убегающему. Скоро повалят с деревьев желто-красные листья, и в гараже включатся обогреватели. Еще один год из жизни, еще одно лето из жизни, еще одна веха на пути к покою...
        Кто-то суетится, меняет колодки и коробки, рейки и стойки... Радуется ощущению новизны и преодолению проблем. Бесполезно, все когда-нибудь кончается, все рано или поздно умирает... Угрюмо смотрит вслед умная старая ворона с крыши бокса, словно провожает в последний путь... Хочется одиночества и замкнутых стен с окном на север. И страшно оглядываться и вспоминать даже хорошее, потому что оно уже не повторится.
Кончилось лето...
        Не смотря ни на что, люди не верили, что лето закончилось. Они упрямо надевали рубашки с коротким рукавом и ежась от холода спешили утром на работу, где, глядя отсутствующим взглядом на экраны мониторов и серое лицо начальника, мечтали о море и солнце. Им представлялось, что сегодня или, в крайнем случае, завтра в дверь войдет волшебник и, поколдовав, переместит их к теплу, ласковой волне и гигантским пальмам.
        Но за окном уже плыли темные, тяжелые тучи и, казалось, будто тот же чародей внезапно стал злым и вредным и облил город дождем из серой краски. Этот дождь вдруг сделал серыми людей и машины, дома и деревья, улицы и аллеи. И закапал в ладони из серых глаз любимых и желанных...
        И людям становилось не по себе. Они лихорадочно оглядывались по сторонам, словно искали тех, кто скажет им, что все неправда и лето продолжается, но скучные лица коллег и прохожих уныло отворачивались, и их головы лишь отрицательно покачивались на согнутых шеях. И от этого молчаливого согласия, собственной немощности и невозможности что-то изменить люди кидались в прозрачные стеклянные двери и, стукнувшись о них, удивленно потирали лбы, наконец понимая, что пришла осень и сдавались на ее милость, становясь покорными и одинокими... А вредный волшебник хохотал, стоя на скользкой крыше и размахивал своим лиловым плащом, нагоняя студеный ветер в уже леденеющие сердца...
        И сегодня отличалось от вчера, как восток от запада... Терзало ощущение, что чешутся внутренности, но добраться до них и успокоить этот зуд было невозможно, а оставалось только терпеть. Хотелось залезть с головой под теплое ватное одеяло, высунуть нос и думать, что спрятался от проблем и неприятностей, которых, впрочем, не было, но приходило предчувствие, что они будут... И все откладывалось на "потом" для самоуспокоения и отстранения насущных, мелких и неприятных дел.
        А что, собственно, случилось? Чего не было вчера и вдруг навалилось сегодня? Ничего... Просто тревога и боль, забытые во время летней благодати, вдруг вернулись разом на круги своя и набросились сворой голодных волков на разомлевшую на солнце, ослабевшую и расслабленную добычу. Стало невыносимо тоскливо и душно в холодных, липких и влажных лапах хватающей за горло осени. И было невозможно вернуться, а идти дальше страшно, потому что за широкой спиной осени злым, заостренным оскалом уже улыбалась и ждала своего часа зима...

Дождь

        Дождь шел стеной. Стеной, временно заслонявшей нас от уставшего мира, в котором кто-то воевал, творил свою историю и, надрывно хохоча, непрерывно играл в злые взрослые игры. Он неустанно молотил тяжелыми каплями по узкому подоконнику, словно пытаясь с размаха вбить в него какую-то непонятную, одному ему известную святую истину. За этой непоколебимой преградой ночного дождя надрывалась временно отгороженная страшная жизнь, в которую не хотелось возвращаться, ибо по эту сторону не было ничего, кроме чуть слышного, аритмичного потрескивания дров в камине из красного глиняного кирпича, хаотично прыгающих отблесков размеренного пламени на скучных серых стенах и, лениво расползающегося по комнате, мягкого и желанного тепла.
        Дождь отгородил застывшее время от насущных проблем и вечной суеты, давая время подумать и попробовать что-то изменить, не повторять ошибок и начать сначала.
        Промозглая сырость и холод врывались наперегонки в приоткрытую форточку и было приятно осознавать, что, закрыв ее, можно разом все изменить. Сытая кошка пробежала по синему паласу на бесшумных лапах и, сверкая безумными зелеными глазами, напряженно затаилась под большим диваном. Хотелось теплого молока с желтым, слегка засахаренным, вязким, пахнущим сотами медом и звенящей тишины.
        А холодный дождь все стучал по крашеной, железной крыше, как роковое предупреждение о неизбежности собственной кончины и падении стены, бесстрашно защищавшей от миллиона проклятых проблем, приглушенных на время водной канонадой. И начисто отмытая, последняя, пожухлая и приготовившаяся к смерти листва вымокших и скрюченных деревьев еще напоминала о себе пьянящим октябрьским запахом.
        ...Безвозвратно догорали жаркие березовые поленья, необратимо превращаясь в черные, с красными прожилками траурные угли. Кончался осенний дождь, все реже постукивая своим жалкими остатками по скользкому подоконнику. Становилось нестерпимо холодно и невыносимо грустно. И безжалостное одиночество ступило с промокшей, коричневой, слякотной земли на недавно неприступный порог, неторопливо отряхнуло от прозрачной воды старомодный, черный зонтик и, уверенно постучав в дверной косяк, решительно вошло в дом...

Расставание

Мгновение застыло в воздухе большим полупрозрачным шаром, закачалось из стороны в сторону и вдруг шмякнулось на пол, рассыпавшись на острые осколки, со звоном разлетевшиеся по углам скучной квадратной комнаты с пустыми однотонными стенами. Она стояла на пороге около двух старомодных одинаковых чемоданов, прислонившись к дверному косяку, спрятав руки в карманы длинного светлого плаща и испытующе смотря из-под черной косой челки. В ее взгляде, лишенном унылого сожаления и непростительного осуждения проглядывалась какая-то удивительная легкость и даже радость.

- Я ухожу, - отчетливо и сухо повторила она, не делая ни одного движения и не меняясь в лице.

- Я вижу.

- Ты не хочешь знать - почему? - она удивленно вскинула тонкие, похожие на нитки брови.

- Я знаю...

Слова уже не имели значения. Решение было принято, и теперь ее поза в дверном проеме около потертых чемоданов была лишь последней сценой, талантливо сыграв которую можно было уйти с чувством победительницы, отодвинув на задний план свербящую душу тяжесть от содеянного. Это должно было случиться раньше, но жизнь терпеливо ждала выделенного ей же мгновения и только сейчас запустила в действие детонатор своей адской машины, которая, сработав, будет крушить вокруг все, что тяжело и долго создавалось, взращивалось, любилось и строилось, а потом, когда расступится мгла и станут видны чудовищные разрушения самого ценного и дорогого, придется все делать заново или не делать ничего, сидя в кресле среди обломков некогда благоустроенной и правильной судьбы, не в силах подняться и что-либо предпринять. К черту выяснение отношений и поиск причин... Усталость оказалась сильнее необходимости попыток вернуть потерянное, отвергла желание преградить путь и взять жизнь в заложницы.

- Уходи...

- И ты ничего не хочешь сказать?

- Нет. Я все знаю.

        Я знаю, что тебе надоели мои правильные, стандартные принципы, наглухо соединенные со стрелками часов, каждое положение которых соответствует определенному действию. Я знаю, что твои мечты и фантазии постоянно разбиваются о мой закостенелый, непробиваемый, железобетонный практицизм. Я знаю, что скука и математическое совершенство моего мира доставляет тебе боль и жалость о потерянном времени... Я знаю еще тысячу причин прихода нашего последнего мгновения.
        ... Пушечным выстрелом хлопнула входная дверь, отзываясь внутри гулким эхом потери, и где-то за стеной застучали по серым каменным ступеням знакомые каблуки и постепенно, навсегда затихли... Сквозь распахнутую балконную дверь в комнату просочилась тоска и лениво развалившись на полу принялась дышать в лицо зеленой плесенью. Откуда-то с потолка мягко осела пыль, покрыв собой останки неудавшейся жизни. Спустились сумерки, превращая последние краски в монотонный, темно-серый фон.
        И когда, наконец, в прихожей раздался резкий, взрывной, зовущий звонок, я не поспешил открывать дверь, потому что знал - это, скрючившись, покашливая и дрожа немощным, изможденным телом просилась войти и остаться навсегда моя старость...

Вечность

        Я люблю бывать на кладбище поздней осенью, когда асфальтовые дорожки уже присыпаны желтыми листьями и в будний день на них трудно встретить людей, обычно приезжающих веселыми пьяными компаниями на пасху. Неспешная прогулка от входа до участка, где погребены мои родственники, похожа на философский моцион, располагающий к размышлениям о бренности земного и идентичности последнего пристанища всех ныне живущих. Отвлеченно разглядывая шикарные памятники за крашенными оградами и заброшенные, покосившиеся ржавые металлические кресты, на которых уже нельзя разобрать имени, приходишь к мысли, что, по большому счету, между ними нет никакой разницы, ибо свершившееся - безвозвратно, а мирская суета уже неосязаема для совершивших последний жизненный путь.
        В эту пору у могил можно изредка увидеть лишь бедно одетых пожилых женщин, сметающих листву с цветников, под которыми безвременно успокоились души мужей или сыновей. Они приходят сюда часто. Одни - потому, что не могут найти себе применения во внезапно исковерканном, потерявшим привычные ориентиры мире, другие - для того, чтобы успокоить внутренне протестующее сердце и подсознательно приготовиться к ожидающей и их встрече со страшным и неизбежным, но неосознаваемым и непостижимым будущим, имя которому - смерть.
        Медленно шагая вдоль оград, я не перестаю размышлять о той черной дыре, куда рано или поздно предстоит провалиться и мне. Реально представляя, что смерть - это лишь естественный процесс прекращения физиологических функций организма, я не могу себя заставить не думать о ней, как о переходе к какому-то другому состоянию, пересечении мифического барьера, за которым правит высший разум, неподдающийся ничтожной логике и примитивному рассудку не переступивших его людей.
        Почти голые ветви деревьев, легко пропускающие к земле тяжесть налитого свинцом, серого осеннего неба, покачиваются и напоминают руки, прощально машущие вслед уходящему. Поднимаемая с земли пронизывающим, студеным, дующим в спину ветром, пахнущая сыростью листва, то и дело пускается в погоню, заставляя пригибать голову и поднимать воротник плаща. Листья летят вперед по аллее, то, внезапно, в неистовом порыве взлетая вверх, то вдруг камнем, падая вниз, как подбитые охотниками, бесформенные и немые желтые птицы, и хаос их движения чудовищно напоминает непредсказуемость мирского бытия, разламывающегося на части от нежданных катаклизмов и случайных потерь. Тишина, изредка разрываемая карканьем вездесущих ворон, звенит в ушах, постепенно превращаясь в набат колокола, тревожно зовущего на жуткий, последний пир света перед наступлением тьмы...
        В воздухе витает вечность. Непоколебимая, неподвластная, неистребимая вечность вдруг поднимается из-за перекошенных крестов необъятным прозрачным облаком и, наступая со всех сторон, окружает меня, призывая к себе мягким, свистящим шепотом, окутывая и убаюкивая сознание и погружая в пелену нереальности. И увидев сгорбленную, внезапно появившуюся, словно выросшую из могилы бабку, я вздрагиваю от осознания того, что когда-нибудь так же внезапно мне преградит дорогу существо и хриплым голосом объявит свой окончательный приговор.
        Наконец, я достигаю искомой ограды, захожу внутрь и кладу на столик две белые гвоздики, словно выдаю аванс на то, что спустя некоторое время кто-то так же придет ко мне и, положив цветы в изголовье, вспомнит добрым словом мое пребывание среди людей на неуютной, прожженной земле. А в это время его самого будет сзади похлопывать по плечу, торопить и звать за собой упрямая костлявая старуха в черных, траурных одеяниях...

Зима

        Опостылевшие серые будни, насквозь пронизанные промозглой сыростью и слегка разбавленные эпизодическими проблесками желтого холодного воскресного солнца располагают к ожиданию. Они кажутся затянувшейся паузой, долгой разделительной полосой между окончанием старого и началом нового витка однообразной временной спирали. Чудится, что вот-вот кончится мрачное, унылое однообразие и наступит нечто свежее, непознанное и желанное. Хочется отложить дела на завтра, когда сменится настроение и появится внутренняя необходимость что-то свершать. С календаря медленно падают листки, обнажая преддверье изменений, но ничего не происходит...
        Все ворвется внезапно, когда устанешь ждать и надеяться, забудешь на время о тягомотине однообразия и отвлечешься от ежедневной, однобокой рутины. Однажды утром, с трудом заставив себя подняться из теплой, единственно желанной в этот миг постели, ты распахнешь шторы и увидишь, что за окном ничего нет, кроме белой простыни, причудливо занавесившей сумрачный, медлительный рассвет. Холеные, сочные хлопья, похожие на куски ваты, медленно, по замысловатым траекториям падают сверху и, мягко ложась на еще не остывшую землю, постепенно покрывают ее белоснежным ковром, пряча от глаз мусор, сломанные ветки и коричневые, сырые, гниющие листья, заставляя прокладывать новые тропинки через скверы и парки.
        И почему-то верится, что начиная с этой минуты все пойдет по другому, будто еще нетронутый грязными ботинками белый двор вдруг превратился в чистый лист бумаги, на котором можно заново написать сценарий собственной судьбы, учитывая многочисленные, совершенные в прошлом ошибки, сотворенные глупости и нереализованные замыслы. Думается, что теперь все пойдет по-другому, выпрямятся ломаные линии неудач и исчезнут грязные пятна обид и предательства.
        Но чистый, целомудренный снег не может сотворить чуда. Он способен лишь прикрыть собой слякоть и грязь на земле и в душе, но не в состоянии убить, очистить и растворить их в сознании и памяти. Все плохое будет жить прежней, мерзкой жизнью, спрятавшись под новым, незапятнанным, натянутым до подбородка белым одеялом, сверкая оттуда своими злыми, маленькими, покрасневшими от бессонницы глазками. И вслед за пушистым, желанным снегом из-за угла большого серого дома крадучись, тихо, но неотвратимо, настойчивой поступью придет пронизывающий холод. Он проникнет в остывающие дома и заморозит души, сделав их колючими и непроницаемыми для тепла и добра, и в каждое сердце проникнет льдинка мальчика Кая, только ни у кого не найдется чудесной Герты, способной растопить ее и заставить вновь чувствовать и любить...
        И будет стоять зеленая, душистая, наряженная елка посредине холодной комнаты, но радоваться ей станут только дети, еще не обремененные способностью смотреть в будущее. В будущее, замороженное лютым, ледяным ветром, безжалостно дующим из непроглядной зимней темноты, из безжизненных трущоб застывшего сознания и остекленевшего, словно выброшенного на мороз прошлого...
«Еще один год...», - с тоскою и сожалением шепчете вы, глядя на падающий снег. Еще один шаг - то ли назад, то ли вперед... Еще один холостой выстрел. Еще одно судорожное, пустое, напрасное движение к краю...
Падает с неба снег. С огромного серого неба. И, задрав головы, люди смотрят вверх, пытаясь заглянуть туда, в загадочную, непознанную обитель, откуда кто-то всемогущий и жестокий бросает холодные хлопья - то ли кидает в лицо белые перчатки, то ли посыпает головы белым пеплом...

Весна

На замерзшей, деревянной скамье заснеженного бульвара сидел грязный, лохматый человек. На нем было старое, разорванное на боку полупальто с местами выдранным, искусственного меха воротником, давно потерявшие цвет и форму истоптанные ботинки и истертая, бурая вязаная шапочка. Перчаток у него не было, и он прятал окоченевшие руки в прорванных до подкладки пустых карманах. Возраст человека прятался в густой, неряшливой щетине на худом, сером лице, и в глубине впалых, потухших глаз. Он сидел на лавочке потому, что идти ему было некуда, если не считать домом подвал соседнего дома с собранной из ящиков лежанкой и старой телогрейкой, заменявшей одеяло, а работой - планомерный обход близлежащих помойных баков и попрошайничество у случайных прохожих. Человек был болен. Он сухо покашливал, отчего в его груди возникала режущая, просящаяся наружу боль, грозящая однажды вырваться вместе с кусками легких. Человек очень хотел курить, но редкие прохожие, завидев его, тут же переходили на другую расчищенную аллею, а гоняться за ними по бульвару у него не было сил. Он опустил голову на грудь и закрыл глаза.
В это время на бульваре появился высокий, средних лет мужчина в черном длинном дорогом пальто и без шапки, оставленной в машине на стоянке напротив цирка. Заложив руки за спину, он не спеша двигался по аллее явно кого-то ожидая и остановился около лавочки напротив задремавшего «бомжа». Презрительно осмотрев скрюченную фигуру, мужчина провел рукой по скамейке, посмотрел на перчатку, сел, достал пачку сигарет, блестящую желтую зажигалку и закурил. Вдруг в его внутреннем кармане что-то зазвонило. Он вынул маленький, черный телефон и открыл крышечку.

- Да, я уже тебя жду... Где обычно. Хорошо, - крышечка захлопнулась.

Услышав пиликанье телефона «бомж» встрепенулся и поднял голову. Мужчина посмотрел на него, и встретившись с просящим, ожидающим взглядом почему-то не отвернулся.

- Курить хочешь? - спросил он, делая ударение на первом слове.
- Хочу, - прохрипел в ответ человек на противоположной скамье.
- Возьми, - мужчина протянул пачку.

«Бомж» тяжело поднялся, шаркая приблизился и аккуратно, чтобы не задеть белых, холеных рук взял коробку. В ней было две сигареты. Он достал одну и потянулся прикурить, одновременно возвращая пачку..

- Оставь, - мужчина щелкнул зажигалкой.
- Спасибо, - «бомж» затянулся, несколько раз сухо кашлянул, прикрывая рот рукой с потрескавшейся, коричневой кожей, и вернулся на место.
- Холодно?
- Да, не жарко... Ну, ничего, скоро весна...
- Что скоро? - удивленно переспросил мужчина.
- Весна... Снег уже тает. Вот-вот и воздух станет другим... - «бомж» смотрел вперед ничего невидящими глазами, сквозь препятствия из деревьев и угрюмых стен домов.
- Понятно, - усмехнулся мужчина. - Травка зеленеет, солнышко блестит... Холодрына, блин, а у тебя - весна!
- Весна не у меня... Она - у нас. Весной все становится другим - и природа, и люди...
- Да, ты философ! - рассмеялся мужчина, глядя на оборванца, сидящего напротив. - Ну, и что же изменится, например, в твоей жизни? Больше пивных бутылок будет? Или окурки намокать в снегу перестанут?
- Многое изменится... - «бомж» отвернулся и посмотрел вдоль бульвара. - Этой весной я умру.
- Хм... Оптимистично... Так ты и сегодня ночью замерзнуть насмерть можешь! Какая тебе разница?
- Нет. Хочу дотянуть до весны. Весной умирать лучше.
- Ты что же, уже умирал что ли? - улыбнулся мужчина и достал из кармана новую пачку сигарет.
- Да... Разве не похоже?
- Ну, что-то есть... А чем же лучше умирать весной?
- Весной все оживает и, умирая, остается надежда, что жизнь продолжается. Деревья распускаются, солнце топит лед и пахнет... Ах, как пахнет! Вспомните, как легко дышать весенним воздухом - он же сладкий, пьянящий! Разве у Вас весной не бывает чувства, что вот-вот что-то изменится к лучшему? Разве не меняется настроение, не пробуждаются в Вас силы добра? А зимой все мертво - и души, и мысли. Зимой умирать грустно и бессмысленно. Зимой - это смерть за компанию...

Мужчина с удивлением смотрел на нищего. Тот говорил не повышая голоса, прижавшись спиной к холодной спинке скамьи и, не мигая, глядя ему в глаза.

- Однако... У тебя, часом, образование не высшее?
- Какое это теперь имеет значение?! Я просто неудачник. Я слабый, безвольный человек...
- Пьянка довела?
- Нет... Я не алкоголик.
- Так как же ты оказался в таком... виде?!
- Я просто всегда долго ждал весну. Так долго, что не замечал, что она уже наступила. Мне казалось, что она еще не пришла, что это произойдет завтра... И потом оказывалась, что уже опять зима. Но в этот раз я не ошибусь, потому что это мой последний шанс...
- Да, что в ней хорошего, в твоей весне?! - хмыкнул мужчина. - Слякоть, грязища...
- Вот-вот! И вдруг из этого вырастает тепло... Происходит рождение - почка, потом маленький беззащитный, светло-зеленый лист и, наконец, благоухание - полная победа жизни...
- Так что ж ты умирать-то собрался на этом фоне?
- Я не должен ей мешать... Она должна освободиться, очиститься от мусора, набросанного вечной зимой...

В это время в конце аллеи появилась фигура женщины в короткой норковой шубке. Мужчина заметил ее и встал со скамьи.

- Ладно... Счастливо оставаться, - он протянул «бомжу» едва начатую пачку сигарет. - Держи. Может не умрешь еще...
- Спасибо, - промолвил тот, и уже в спину добавил. - Не пропустите весну!
- Постараюсь, - буркнул мужчина, не оборачиваясь.

Он заключил женщину в объятия и поцеловал в щеку.

- Давно ждешь? - спросила она.
- Нет, минут пятнадцать... Но я не скучал. Разговаривал с высокообразованным «бомжем»!
- О, Господи! - женщина всплеснула руками. - О чем?!
- О весне...
- О чем???
- О том, что весной тепло и умирать лучше. Ладно, не бери в голову... Как твои дела?
- Нормально. Я так рада тебя видеть, и я... свободна до утра!
- Правда?
- Да, он уехал до послезавтра...
- Классно!

Они вышли в калитку на бульваре и преодолевая тающие, серые сугробы начали пробираться к машине. Внезапно снег повалился под ногой мужчины, и он оказался по щиколотку в грязной, мутной луже.

- Черт! - выругался он. - Весна! Пропади она пропадом!

... «Бомж» поднялся со скамейки и медленно, прихрамывая, побрел по аллее. Руки окончательно замерзли, и он поспешил в свой подвал, где рядом с его последним пристанищем проходила труба отопления. Он сгорбившись шел по скользкому насту, с трудом удерживая равновесие. Голые ветви деревьев перекрещивали хмурое небо над ним и чуть качались в объятиях тяжелого, мокрого ветра. Промокшие ботинки отчаянно хлюпали, словно страдали страшным насморком. Черные птицы пролетели низко, прямо перед ним и, поднявшись вверх, устремились к насиженным крышам. Внезапно серые, надменные облака треснули где-то на краю своего купола, и в образовавшуюся щель хлынуло холодное, но яркое солнце. Человек от неожиданности зажмурился и прикрыл ладонью лицо, но когда он вновь открыл глаза тучи вновь сомкнулись, и небо над ним опять стало хмурым и монотонным. Он надрывно закашлялся, распугивая одиноких прохожих, и вышел с бульвара...
«Она еще будет, она еще обязательно будет», - думал человек, пересекая мостовую и углубляясь в мрачный периметр почерневших от старости домов...

Удача

        Димка стоял на перекрестке с маленьким букетом фиалок и ждал, когда светофор переключится на «красный». Он был маленьким, совсем худым, вечно грязным, в старой изношенной, потерявшей цвет, капроновой курточке, истертых джинсах, сидевших на нем мешком и одетых на босую ногу замызганных стоптанных кроссовках. Из-под неловко отстриженного тупыми ножницами русого чуба смотрели черные, с невинной хитринкой глаза, выглядевшие огромными на маленьком, осунувшемся личике. Моросил противный дождь, вода уже хлюпала в дырявых кроссовках, было зябко и муторно. К тому же, откуда-то изнутри разгорался и охватывал тело горячий озноб, словно в груди и животе кто-то раскалил сковородку и принялся поджаривать на ней внутренности. Димка перетаптывался с ноги на ногу, что, как ему казалось, позволяло воде вылиться из обуви, не отрываясь, смотрел на светофор, и как только тот начинал отмаргиваться зеленым глазом, бесстрашно ступал с тротуара на дорогу, не обращая внимания на разноцветные автомобили, пытающиеся успеть проскочить перекресток...
        День был на редкость неудачным – он уже три часа бегал вдоль машин, а цветы никто не покупал. Одни водители брезгливо отмахивались от грязного пацана, другие просто отворачивались, третьи, в основном те, рядом с которыми сидели надменные, расфуфыренные дамы, усиленно делали вид, что чем-то заняты и при первом проблеске «зеленого» мгновенно стартовали и исчезали за перекрестком. Мальчишка хотел есть и голод, вместе с нарастающим ознобом и вдруг появившимся насморком, сделал его злым. Он, не улыбаясь как обычно, а уже требовательно и настойчиво стучал крошечным кулачком с черными, давно нестрижеными ногтями в толстые, тонированные стекла и прикладывал к ним мокрые фиалки в хрустящем целлофане.
        Вдруг его окрикнули с тротуара. Он обернулся и увидел Хромого, их «старшего», четырнадцатилетнего здоровяка, держащего в руках картонную коробку с новыми цветами. Димка опустил лохматую голову и медленно приблизился к «руководителю», попыхивающему дорогой американской сигаретой.

- Ну?! – хрипло и повелительно спросил Хромой.

Димка покачал опущенной головой.

- Козел! Тебе самый лучший перекресток сегодня дали... – он мельком, подло оглянулся и вдруг снизу, незаметно сильно врезал кулаком во впалый димкин живот. Мальчишка согнулся пополам, теряя дыхание и жадно хватая ртом воздух. Фиалки упали на черный мокрый асфальт. Через несколько секунд Димка продышался и поднял цветы.
- Даю еще час! – Хромой протянул ему два букета. – Должен продать все три. Иначе – свободен...

Димка покорно принял цветы и побрел на мостовую в скопление машин. Его острые плечики вздрагивали, а слезы, смывая грязь со щек катились мутными каплями по лицу и, смешиваясь с дождем падали на дорогу. Он опять принялся стучаться кулачком в стекла и встречать пренебрежительные, насмешливые, злые и озабоченные отказы. Жар внутри нарастал и стадо машин начало смешиваться в общую безликую массу, а серые дома по обе стороны улицы вдруг принялись раскачиваться, как на ветру, грозя упасть и придавить под собой. Неожиданно, сзади он услышал сигнал. С трудом, превозмогая головокружение Димка оглянулся и увидел руку, призывно зовущую к себе из окна новеньких «жигулей». Мальчишка бросился к этой руке, но споткнулся и, роняя цветы, неловко плюхнулся на асфальт, сдирая в кровь вытянутые вперед ручонки. Встать у него уже не было сил, он только смог сесть посреди намытой дождем лужи и заревел на всю улицу не столько от боли, сколько от отчаяния.

- Ну, ты чего? – сквозь собственные рыдания услышал он голос над собой. – Убился?

Димка тут же прекратил плакать. Он стеснялся своих слез и, поэтому, вытер глаза ладонью и, отрицательно помотав головой, встал.

- Держи, - тот самый водитель, который махал ему рукой из «жигулей» собрал цветы и протягивал их Димке. – Сколько тебе лет?
- Семь... – всхлипнул он и взял букеты. – Спасибо...
- А как же школа?
- Никак...
- Родители есть? Ты где живешь?

Сзади надрывались автомобили, которым покинутые «жигули» мешали проехать. Мужчина спохватился, что-то торопливо сунул Димке в руку и побежал к машине. Проезжая мимо он приветливо махнул из окна и улыбнулся. Димка выбрался на тротуар и только там растопырил пальцы. У него на ладони лежала сторублевая бумажка. Он быстро, словно боясь, что кто-то отнимет у него деньги, сунул ее в единственный не разорванный карман, потом подошел к троллейбусной остановке и забрался на скамейку.
Постепенно Димка отошел от радостного возбуждения, вызванного нежданно свалившейся удачей, да и недомогание то ли отступило, то ли стало более привычным. Он опять принялся бегать вокруг машин и припадать к окнам. Ему повезло – за полчаса он продал все три букета и, когда вновь появился Хромой, Димка ждал его на тротуаре, жадно, почти не жуя, поедая теплый, купленный в соседнем гастрономе бублик.

- На какие шиши жрешь? – спросил «старший». Вместо ответа Димка протянул ему шесть «десяток» и три пятирублевые монеты.
- Вот это другое дело... – довольно протянул Хромой, пряча деньги и, возвращая «продавцу» две «пятерки». – Держи заработок! На еще три букета...
- Я сегодня больше не могу... Можно, я завтра приду...
- Ладно, - неожиданно согласился Хромой, который, несмотря на полностью затупленный ум, со страхом смотрел на серое, пепельного цвета лицо малыша. – Завтра в девять. Здесь же...

        Угу, - Димка мотнул головой и поплелся внутрь холодных, мокрых дворов, волоча ноги в ставших от воды гирями рваных кроссовках.
        Минут через десять он добрел до грязно-желтого четырехэтажного дома и, потянув двумя руками тяжелую подъездную дверь, оказался в вонючем, сыром подъезде. Воровски осмотревшись, он юркнул под лестничный пролет, отодвинул в глубине кусок отломанной штукатурки и засунув в образовавшуюся дыру по локоть тонкую ручонку оставил там свою нежданную добычу.
        На третьем этаже он остановился перед коричневой, многократно взломанной дверью без номера и, опершись на нее всем своим маленьким, обессиленным телом ввалился в длинный коридор с черным потолком, покрытым грязью вздутым, рваным линолеумом на полу и стенами, с ободранными обоями.

- Димка, ты? – услышал он сдавленный, словно потусторонний голос.
- Я, - сказал мальчик, переступая порог квадратной, прокуренной комнаты с мутным, голым окном. В комнате стоял кривой, исцарапанный стол, два колченогих стула и шкаф со сломанными дверцами. С потолка свисала лампочка на электрическом, местами оголенном шнуре. Кругом валялись пустые бутылки, мусор, окурки и какие-то полусгнившие тряпки. В углу, на засаленном вековой грязью, с выломанным местами паркетом полу располагался старый матрац, на котором, закутавшись в рваное, прожженное шерстяное одеяло лежала женщина неопределенного возраста с синим, опухшим лицом и свалявшимися, давно не мытыми волосами.
- Принес? – прохрипела она, с трудом приподнимая голову и тщетно пытаясь унять колотящееся в какой-то агонии тело.
- Только десять рублей... – Димка протянул ей монеты.
- Мало, - женщина схватила деньги и, подняв за трубку стоящего рядом телефона с разбитым корпусом принялась крутить диск трясущимися пальцами. – Карманы показывай!

Димка послушно вывернул карманы куртки, отвернулся и вышел из комнаты.

- Слышь, десятка есть и мелочь. Посуды рублей на десять... – хрипело ему вслед.

Мальчишка вышел из квартиры, спустился по лестнице на один пролет вниз и сел на нижнюю, холодную бетонную ступеньку лицом к окну с разбитыми стеклами. Дождь не прекращался. Ему стало холодно. Димка обнял руками коленки и положил на них голову.
За окном раздался звонкий детский смех – две школьницы радостно отбивались портфелями от заигрывавшего с ними пухлого одноклассника. Из-за неплотных дверей второго этажа доносились звуки включенного на полную катушку телевизора.

- Вчера наш президент встретился с группой предпринимателей. Речь на встрече шла о...» – диктор внезапно умолк и послышалась музыка, видимо переключили программу.

Димка поднялся и, медленно, спотыкаясь, держась рукой за обшарпанные перила, пошел вниз по лестнице. Жар раздувал ему внутренности, и он хотел выйти на улицу, чтобы дождь охладил это жжение...
Шел долгожданный, двухтысячный год...

Утро

        Привычный скрежет допотопного будильника разрывает утреннюю, мрачную октябрьскую тишину. Вставать тяжело. Не то, что лет пятнадцать назад. Голова еще находится в тяжкой дремоте. Мыслей нет. Теплыми ступнями нахожу тапки и со вздохом поднимаюсь. Болит плечо. Когда я его вывихнул? Не помню... Шаркаю в прихожую. Рука помнит выключатель, свет бьет в глаза, сощуривая и без того еще полуоткрытые веки. Отупело смотрюсь зачем-то в зеркало... Да...
        Чайник налит с вечера. Щелкаю тумблером и плюхаюсь на деревянный кухонный табурет у черного окна с редкими оранжевыми пятнами фонарей. Первая, отвратительная сигарета. На градуснике за окном «плюс шесть». Шесть утра, шесть градусов...
        С мертвой улицы раздается звук автомобильного стартера. Его суждено слушать минут десять. Это сосед с шестого этажа заводит свою ветхую машину. Он мучается так каждый день. В подъезде, прячась от милицейского наряда, его ждут щуплые, махонькие китайцы. Он возит их на рынок. Изредка, милиционеры их все же ловят и обирают. Китайцы снимают квартиру. Они тихие, незаметные и приветливые. Правда, один раз они надумали жарить селедку. Я вытерпел... Чайник вскипает одновременно с докуриванием сигареты. Кофе с молоком, ванная, зубная щетка, ленинградский, дерущий щеки «жиллет»... Каждый день одно и то же.
        Промозглое осеннее утро катится под ноги мокрыми, бурыми, опавшими листьями. С голых ветвей почерневших деревьев падают ледяные капли недавно кончившегося дождя. Двор пуст и холоден, только два-три невыспавшихся «собачника» кутаются в кустах в куртки в тягостном ожидании момента, когда их подопечные справят свою нужду.
        Идти до гаража пять минут. Идти скучно и не хочется. И в пять минут неспешной ходьбы мне всегда в голову лезет всякая всячина. Причины этих, то злобных и непристойных мыслей, то сумасбродных и авантюрных идей, то тяжких и страшных воспоминаний мне непонятны. Почему они возникают именно утром по пути в гараж? Не знаю...
        В последние годы я становлюсь бескомпромиссным брюзгой. Говорят, что интервал в 40-45 лет - период расцвета мужчины. Ничего подобного... Да, уже не совершаешь глупых, необъяснимых поступков, почти не ошибаешься в выбираемых решениях, уверенно чувствуешь себя практически в любой ситуации и с любым человеком. Есть квартира, верная жена, машина, дом в деревне, какие-то деньги, стабильная работа, «халтура»... Но молодость, молодость... Ее-то уже не вернуть.
        Более того, я перешел рубеж, когда молодость стала мне непонятной. Я с почти одинаковой неприязнью взираю на детские лица двух четырнадцатилетних проституток из Яхромы, вогнавших по рукоятку отвертку в глаз пятидесятилетнего «клиента» во время полового акта за сто долларов и мобильный телефон и на восемнадцатилетнюю девчушку, надменно взирающую на меня у светофора из новенького «мерседеса-конвертбл». Мне одинаково противны туповатые физиономии обритых школяров, одетых в точном соответствии с рекламой «сникерса», орущих матом на весь двор и бьющих по ночам боковые стекла машин для завладения стодолларовым «кенвудом» и двадцатилетние интернетовские трепачи, ничего еще не видевшие в жизни, ищущие виртуального самоутверждения и презирающие жизненный опыт, знания и квалификацию, но суетливо и боязливо рыскающие по карманам в поисках спасительной десятки при встрече с тройкой крепко сложенных ребят в темном переулке. Более того, я с долей злорадства смотрю и на конвульсии наркомана-пэтэушника, вколовшего себе в вену какого-то дерьма и теперь погибающего в агонии, и на обреченность позы неумеющего рассчитывать свои навыки студента, вогнавшего нафуфыренную «девятку» в багажник БМВ за семьдесят тысяч...
        Господи, что со мной? Зависть? Понимание, что мне уже не стать моложе? Нет-нет... Не это. Что-то другое...
        Я останавливаюсь на тротуаре, чтобы пропустить раннюю машину и перейти дорогу. Водитель, завидев меня, притормаживает в надежде, что я подниму руку, и, убедившись в моем нежелании ехать с ним, жмет на газ. На автобусной остановке уже столпились люди. Все - в годах, с угрюмыми, усталыми, озабоченными лицами. Молодежь не встает так рано.
        Навстречу попадается сосед. Он возвращается из Лосиного Острова, куда ходит каждое утро. Лет десять он носит один и тот же спортивный костюм и старенькую «болонью» курточку. Летом он всегда несет в руке березовую ветку, осенью - большой кленовый лист. Ему за шестьдесят. В конце восьмидесятых его сын умер от сердечного приступа за рулем «жигулей». Машина стояла у светофора, и ей гудели ничего не понимающие водители. Мы с Женькой перегоняли ее от морга в гараж. С тех пор он каждое утро ходит в лес. Мы киваем друг другу, а я даже не помню, как его зовут...
        Мне тут же вспоминается дядя Коля с пятого этажа. Он прошел войну, еще недавно «моржевал» на Бабаевке и ездил на стареньком велосипеде через МКАД в деревню за парным молоком. Я снабжал его картошкой и солеными огурчиками. Он радовался, как ребенок и обижался на мои отказы «пропустить по маленькой»... Надо зайти... Я его давно не видел. Может быть - поздно?!
        Впрочем, я стараюсь быть объективным. Разве нас, в семидесятых, понимали такие же сорокалетние? Разве нам в школе демонстративно не отстригали патлы «под битлз»? Не забирали в отделение, пьющих в подворотне гадкий, «тринадцатый» портвейн и фальшиво поющих под гитару наивные «Звезды»? Или меня не приводили домой дружки, а потом, прислонив к стенке возле двери и, нажав звонок, трусливо сбегали? Разве не мы высаживали стекла футбольным, одним на весь двор похожим на яйцо мячом? Или из нашей «хрущевки» в Измайлово не увозили пацанов в зоны, откуда они возвращались с наколками и нехорошим блеском в глазах? Да, это все было. И было неадекватно тому, что я вижу сегодня... Но сейчас другие стандарты, допуски, технологии, возможности, информированность. Другие люди, другие нравы. Все в порядке, наверное... Так и должно быть.
        Прохожу двором Г-образного дома и, наконец, выхожу к гаражам. Отсюда уже слышен гул кольцевой автодороги. За гаражами чернеет лес. Левее - старое кладбище. Там похоронена Лена Наметкина. Она умерла в девятнадцать лет за день до своей свадьбы. Легла отдохнуть и больше не встала... А ведь скольких одногодков уже нет!? Вовка Шестов, прошедший три психбольницы и умерший на операционном столе в тридцать три от саркомы... Застрелился Мишка Чижиков. Умер в поликлинике, не дождавшись хирурга, Вадик Александров, насмерть отравившийся какой-то отцовской настойкой на синильной кислоте. Повесился Плюхин. Скончался в тюрьме от туберкулеза Шурик Королев. Утонул Коляныч. Убили в Чечне Валерку Тинькова и Димку Маркелова. Погибли в авариях...
        Сторож Николай Николаич приветливо машет рукой из будки. Грязный «форд» стоит на улице. Бокс, видимо, занят клиентом. Мотор хорошо заводится, и я сразу уезжаю. Навстречу плывут желтые огни еще редких машин. Мне кажется, что эти же машины были вчера, позавчера, неделю, год назад...
        Ничего не меняется. Все застопорилось на какой-то ступени, буксует, рвется вперед, но некая сила держит, не пускает и злорадно шепчет на ухо: «твое время кончается!». Скоро она победит. И тогда придется катиться по лестнице вниз, назад, к концу, цепляясь за каждую ступеньку, за каждую возможность остановиться и вернуться, но, все равно, убыстрять и убыстрять свое падение в черную, страшную дыру...
        Я вздрагиваю и осознаю свое местоположение. «Надо еще побороться!». Я включаю третью и утапливаю газ в пол...