Дом

        Ранним январским утром в здании аэропорта было тихо и малолюдно. Середина новогодних праздников, расползшихся красными числами по календарю на целую декаду, предопределила правильность моего выбора времени для полета: «оставшиеся в крутых» с конца декабря плескалась с нанятыми любовницами или задыхающимися от собственного величия женами на Гавайях и в Таиланде, а «деловые», успокоившись после несостоявшейся «компьютерной трагедии 2000», пили водочку по подмосковным дачам и пансионатам, разглагольствуя о новых, новогодних чудачествах президента и, словно они в своих фирмах по спекуляции «виагрой» или строительству гранитного забора вокруг особняка «авторитета Жоры» вершили историю, многозначительно прикидывали вновь наглухо затуманенное будущее расхапанной по ломтям державы. Затишье пало на международные авиаперевозки, позволив малочисленным группам чудаков вроде меня, получавшим в дополнение к отпускному удостоверению за прошлый год валенки и ушанки, перемещаться неизвестно за чем за кордон в пустых лайнерах по билетам с поистине унизительными скидками.
        Я помотал по сторонам тяжелой от раннего подъема головой и нашел большое, старомодное табло отправления самолетов. После шестого прочтения всего списка до меня дошло, что рейс N319 в Нью-Йорк, намеченный скандальным «Аэрофлотом» на 8.20 отсутствует в нем, как золото в гирях Корейко. Я достал из внутреннего кармана продолговатый билет, разукрашенный рекламой с утверждениями, что с туристической компанией «Гарант-туризм» можно чуть ли не бесплатно слетать на пару недель в Австралию, нагнать там страха своими сводеповскими повадками на пятизвездочный отель и, ежедневно упиваясь на халяву «в сосиску», поохотиться на кенгуру, начал в очередной раз отмытым, с отстриженным ногтем пальцем, водить по многочисленным и чудовищно сокращенным записям. Вновь досконально убедившись, что мои действия по явке с вещами в аэропорт в точности соответствуют указаниям билета, я недоуменно фыркнул и направился на поиски человека, способного внести какую-то ясность в обнаруженные разногласия между теорией и практикой авиаперелетов. Так как в зале вылета, кроме кучковавшихся двух-трех немногочисленных групп явно начинающих и потому нервничающих запоздалых загрантуристов, нескольких «стюардесс со швабрами» и бравого милицейского сержанта с радиостанцией в руке никого не было, мне пришла в голову глупая мысль обратиться к стражу порядка.
- Справочное бюро - на втором этаже, - уныло, но без естественной злобы человека, у которого каждые пять минут спрашивают одно и то же, отрапортовал сержант.
        Эскалатор не работал, и я спустился вниз пешком. У стеклянного окна с надписью «Справки» стояла женщина лет пятидесяти и с яростью в глазах что-то выпытывала у сидящей внутри молоденькой девушки с выражением лица новобрачной, вызванной на работу в разгар свадьбы. Заняв выжидательную позицию, я прислушался к диалогу, оказавшемуся целиком посвященным той же проблеме со злополучным 319-м рейсом.
- Ваш рейс - в 10.30, - судя по предистерическому тону, не менее чем в пятнадцатый раз говорила девушка.
- А в билете - в 8.20! - настаивала моя подруга по несчастью.
- Я не знаю - что у Вас в билете! Повторяю в последний раз - 319-й улетает в 10.30.
        Смекнув, что если после настойчивой пассажирки рейса на Нью-Йорк обратиться к девушке с тем же вопросом, она либо моментально тронется умом, либо засветит мне через стекло компьютерным монитором, я ретировался на исходную позицию возле табло, где и обнаружил, что мой желанный и так тщательно изыскиваемый рейс появился в предпоследней строке с временем вылета, подслушанным в справочном бюро, и ссылкой о его следовании через «Leningrad». Устаревшее, коммунистическое название «колыбели революции», указанное в табло, повергло меня в кратковременную ностальгию по комсомольским собраниям и очереди за колбасой по «два двадцать», оправившись от которой, я всенародно озвучил свое неординарное отношение к царящему бардаку в «российских международных авиалиниях», с досадой припомнил подъем в четыре утра и принялся ломать голову над вопросом убийства двух часов до регистрации.
- Привет, отпускник! - услышал я сзади голос и одновременно почувствовал удар по плечу. - А я тебе названиваю, чтобы предупредить о задержке рейса.
        Я обернулся и увидел вечно улыбающегося Никитича.
- Привет.
- А где Ольга?
- В машине. Караулит вещи на пару с водителем.
- Зови ее и пойдем чайку попьем.
        Два часа мы просидели в пустом баре, где цены на чай и кофе способствовали убывающим за кордон лицам быстрее адаптироваться к сермяжной правде дальнего зарубежья. Никитич непрерывно рассказывал мне политические новости и прогнозы, которыми он из частых общений с сильными мира сего, владел в совершенстве. В результате собеседования мои размякшие от отпускной расслабленности мозги превратились в подгоревшую кашу из серого и белого вещества, куда добавили холодной воды, перца и сока манго. Впрочем, ошибался мой друг редко и поэтому к его информации следовало прислушиваться внимательно, но я уже находился в предвкушении соленого ветра, сдувающего с брайтоновского «бодвара» бодреньких пенсионерок, неспешных прогулок среди небоскребов Манхеттена и вертолетной экскурсии над Лонг-Айлендом... Наконец, настало время регистрации.
- Вы меня запихните в «зону», - сказал я, вставая с пластмассового кресла, - и езжайте.
- Ишь ты! - усмехнулся Никитич. - Быстрее от нас отделаться хочешь! У меня теперь и в «зоне» кабинет есть! Еще там посидим!
        У входа на таможню я попрощался с Ольгой, клятвенно пообещав ей «вести себя хорошо, позвонить по прибытии и передать всем-всем приветы». Жена умчалась на работу, а Никитич отобрал у меня паспорт и билет, после чего, продвигаясь одному ему известными тропами с чуть заметными кивками головой разным сотрудникам, мы быстро добрались до «границы», где строгая девушка-прапорщик проштамповала мне выезд и пожелала счастливого пути. Среди светящихся «дьюти фри» «зоны» там и сям, группами и поодиночке сидели и даже лежали на полу многочисленные то ли китайцы, то ли вьетнамцы.
- Чего они тут делают? - спросил я.
- Живут, - отозвался Никитич. - Некоторые по полгода...
- Не понял...
- Ну, так прилетают сюда - визы нет, денег на обратный билет тоже нет. Впустить в страну их не могут, назад в самолет земляки тоже не сильно принимают . Вот и живут «заграницей».
- Что, вообще никакого выхода?
- Есть служба, которая ими занимается. Депортируют потихоньку...
- А на что они тут обитают? Воруют?
- Не держи их за дураков... За кражу, которую в замкнутом пространстве раскрыть проще пареной репы, им тут же заменят это место временного пребывания на нары наших исключительно комфортабельных СИЗО. Попрошайничают, побираются...
        Кабинет Никитича был просторным, но довольно обшарпанным. На стульях сидели шестеро сотрудников, которые встали при появлении шефа. Никитич быстро отдал им распоряжения, включил стоящий на тумбочке телевизор и положил передо мной пульт и радиостанцию.
- Я побежал по делам. Твой выход - девятый. Когда начнется посадка я свистну по станции. Там встретимся. Кабинет захлопнешь.
- Хорошо, - сказал я, вглядываясь в лощеное лицо диктора, гадающего, зачем все-таки Ельцин сыграл роль Санта-Клауса, подпортив нации вкус новогоднего шампанского.
        ...Я впервые ехал заграницу просто так. Мне не нужно было скитаться по раллийным трассам, зарабатывать деньги под подъемником, постепенно превращаясь в аборигена Гарлема, или мотаться с высунутым языком по автомобильным аукционам. Прошедший год был, как никогда, тяжелым, сумбурным, с часто непредсказуемыми выкрутасами. В декабре я понял, что почти два года без отдыха - это неправильно. На состоявшейся в двадцатых числах сепаратных переговорах с руководством, после получасовых взаимных уступок, достижений консенсуса и клятвенных обещаний мне удалось выбить законный, сокращенный на треть отпуск с зачетом неиспользованного за позапрошлый год. Выбор места проведения «месяца безделья» был для меня очевидным.
        В марте мы в частном порядке принимали трех весьма высокопоставленных особ из Саффолк Каунти - графства в штате Нью-Йорк. Они, с подачи моего друга, Джимми Майера, детектива местной полиции, прислали мне факс с просьбой встретить их, прибывающих с туристическими целями в Москву и помочь добраться до очень дорогого Палас-отеля на Тверской. «Встреча в аэропорту», продолжавшаяся десять дней, повергла американцев в состояние шока и создала стойкую ассоциацию, что Россия - это Большой театр, в который надо входить не с главного входа между восемью колоннами, а через маленькую, замызганную дверцу в темной подворотне. При этом, все, кто ломится в центральный вестибюль, платят деньги и сидят на пятом ярусе, высматривая актеров в подзорную трубу и приставляя к уху ладони, а прибывшие «из подвала» бесплатно располагаются в ложе «А», где их постоянно кормят, поют и вручают подарки и сувениры. Осмотрев в Москве и области все, что можно и невозможно, не потратив на это ни цента и познакомившись с огромным количеством доброжелательных и неглупых людей, американцы потрясли кулаками в адрес своих СМИ, убеждающих их, что Россия - страна, где все население валяется в пьяном угаре на помойках, под которыми расположены пусковые бункеры ракет с ядерными боеголовками, и поклялись на кредитных картах «American Express», что при первом же возникновении у меня желания посетить Нью-Йорк они умрут смертью храбрых, но докажут, что их гостеприимство, по меньшей мере, не уступает нашему. К обещанию было приложено обязательство в оплате мне билета «туда и обратно» и полный пансион.
        Так как августовский кризис 98-го, о котором впоследствии его благоухающий, очкастый автор, пробиваясь на должность мэра Москвы, отзывался, как «об очень своевременной и исключительно полезной мере оздоровления экономики», мягко говоря, весьма отрицательно сказался на моем семейном бюджете, а грубо выражаясь, ломанул из-за угла серпом и молотом по соответствующим жизненноважным органам, заставив научиться брать сдачу медными монетами и ломать голову от размышлений - где взять денег на линолеум для веранды, то данное предложение было воспринято мной с энтузиазмом активиста китайской культурной революции, осчастливленного рукопожатием великого вождя Мао. Впрочем, я весьма облегчил жизнь и сократил растраты американским благодетелям, приняв в дар только самый дешевый билет на самолет, целиком приняв на себя, а точнее взвалив на моего друга Женьку проблемы проживания, питания и выделения автотранспорта для перемещения из Нью-Джерси в Лонг-Айленд и обратно.
        Так или иначе, но зачуханый «Боинг» со мной на борту все-таки поднялся в воздух, присел в Санкт-Петербурге, где всего за три часа, путаясь в импортных шлангах и матерясь на все Пулково, его каким-то чудом дозаправили трое не внушающих ни малейшего доверия и с глубокой экспрессией напоминающих клиентов медвытрезвителя механиков, и, наконец, взял курс на «столицу мира». После семи часов, проведенных в томительном ожидании и вынужденном безделье, такая мелочь, как отключение в салоне самолета всей возможной электроэнергии, заставившее стюардесс делать важные сообщения о том, как наиболее быстро и правильно утонуть в случае падения лайнера в океан и радостные объявления, что намеченную видеопрограмму нам продемонстрируют на обратном пути, исполняемые в маленький красный мегафон с севшими батарейками, воспринималась не более, чем досадная случайность и издержки производства. Более того, я даже был в определенной степени рад возникшим электрическим проблемам, так как наиболее яркими воспоминаниями от предыдущих, регулярных полетов в «новый свет» являлись прослушивание хрипатых, бессвязных записей бортового магнитофона, напоминавших по чистоте звучания звук приближающегося к станции поезда метрополитена и, особенно, репертуар демонстрируемых видеоматериалов, стержнем которых был избран фильм «Стрелец неприкаянный». Этот грустный, ностальгический киношедевр мне демонстрировали в былые годы во время томительных десятичасовых перелетов раз двенадцать, от чего в моем восприятии он явно потерял некоторую свежесть и ослабил смысловую нагрузку. Имея сильные и обоснованные сомнения в возможности радикальных изменений в бортовом кинопрокате, я облегченно вздохнул, достал из «дипломата» CD-плеер и предался прослушиванию давно, с детских лет любимых мелодий с пластинки «Slade in Flame». «How does it feel?» - вопрошал меня уникальный фальцет солиста. «Фигня, прорвемся...» - мысленно отвечал я, глядя на медленно плывущие внизу белые, похожие на снежные комья облака...
        ...Интерьер зальчика терминала, хорошо упитанные русские физиономии встречающих московский рейс эмигрантов и даже поза заскучавшего за четыре лишних часа ожидания Женьки заставили меня усомниться в реальности происходящего. Создавалось стойкое ощущение, что я не барахтался полтора года в своем миллионе проблем в России, а пять минут назад выходил покурить под эстакаду и теперь вернулся. Пока мы отмеряли мили в сторону Нью-Джерси на белом «Караване» и делились первыми впечатлениями от встречи, это чувство все нарастало в моей перевернутой часовыми поясами голове. За восемнадцать месяцев у нас в стране произошло столько всего, что этого бы хватило для написания тысячелетней истории какой-нибудь средних размеров суверенной державы - кончались и начинались войны, со скоростью «конкорда» менялись премьеры и правительства, падали, как подкошенные, банки и фирмы, стройными рядами и колоннами отправлялись в мир иной «братки», фирмачи и депутаты, выбирались думы и мэры, вспыхивали кризисы, способные свалить с ног любого империалистического монстра, неудачно парились в банях генеральные прокуроры и мутили и без того уже совсем непрозрачную воду президенты... Между тем, в Америке ничего не изменилось. Абсолютно ничего, если не считать флирта бедолаги Клинтона, который со своими испачканными штанами и толстозадой Моникой в подметки не годился сексуальному маньяку Скуратову, повышения цен на три цента за галлон на бензин и бомбардировок Югославии, выглядевшими в сравнении с бойней в Чечне запуском бумажных змиев. Все было точно таким же, как и полтора года назад - дороги, автомобили, дома, погода, политика, негр в будке Вераззано-бридж, доллары, правительство, экономический курс, наступление русской мафии... Если я даже не знал с чего начать рассказывать о жизни в России, то Женька о своем быте поведал следующее: «Нормально, учусь, дома сижу...». Ничего нового не прибавил и тоже встречавший меня Виталик - мой новый американский друг, с которым я познакомился через Интернет. «Скучно, девушки», - вспомнил я Остапа Бендера...
        ...Впрочем, в жизни моего друга изменения произошли. Под напором жены и изрядно одурев от ежедневных клиентов, колодок, глушителей и автоматических трансмиссий Женька продал свою станцию на McDonald Ave., купил в кредит новый дом и покинул оплот российской эмиграции - город-герой Бруклин. Перебравшись в Нью-Джерси (американцы называют этот штат «Нью-Джорзи») бывший механик и владелец « Auto Repair Co.», давшей мне начальное американское образование и, заодно, по чистой случайности и моей непроглядной компьютерной темноте - интернетовский «никнэйм», вызывающий до сих пор столько догадок и вопросов, решил на корню подрубить свою непростую авторемонтную судьбу, кинувшись в другую крайность. На старости лет Женька пошел в школу. Только увидев друга за кипой учебников и с ручкой в чистых, отмытых до бела от вековой автомобильной грязи пальцах я понял эпохальность и историческое бессмертие фразы вождя мирового пролетариата - «Учиться, учиться и учиться!». Учился, правда, Женька отнюдь не коммунизму, а скорее наоборот - компьютерным сетям, приносящим ощутимую подмогу мировой империалистической системе, и его внезапная тяга к знаниям имела вовсе не идейно-политическую основу, а всего лишь банальную возможность получать «для начала» пятьдесят тысяч в год без необходимости день и ночь откручивать и прикручивать коробки передач, задние мосты и водяные помпы. Правда, в просторном, двухместном гараже чернел новенький пятидесятилитровый компрессор и краснел, вызывая у меня обильное слюноотделение, ящик «Snap-On», но остальная новая жизнь моего друга уже была раскрашена в новые, пастельные тона. Вместе с годовалым от роду домом, огромным и пустым, пугающим необжитыми просторами и заставляющим кричать в голос, дабы узнать есть ли в нем кто-то еще, женькина жизнь перешла в новую, предпоследнюю фазу..
        Все в миг стало красиво и чистенько, определился путь в завтра, похожее на сегодня, как жившие вокруг китайцы друг на друга. Наверняка, такой дом является мечтой многих, приехавших на Гудзон и живущих в трущобах Брайтона, но на меня он, вместе с громадной кухней, стометровым подвалом, заваленным разобранными компьютерами, монотонными, сероватыми стенами многочисленных спален, кафелем ванн и голам лакированным паркетом произвел впечатление склепа. Я просидел пол-пятницы на крохотной верандочке в окружении таких же чистеньких, аккуратных, одинаковых, картинных домиков в мертвой тишине американской деревни, по которой до вечера не проехал ни один автомобиль и мне показалось, что я нахожусь в каком-то пожизненном заточении. Соседи улыбались друг другу, но никто не смел зайти в гости. За звонками по телефону в Нью-Йорк строго следила Рита, между делом уменьшая мощность газового отопления. Родственники приезжали только на день рождения. Курить Женьку выгоняли на улицу, выдавая три сигареты и два доллара в день и постоянно в чем-то упрекая и на что-то жалуясь. Телевизор, компьютеры, уроки с сыном...
        Были какие-то попытки внести элементы уюта в это вожделенное, холодное однообразие, но даже ежедневный обмен женькиной женой в магазине кухонных занавесок, которые я бы не повесил даже в сарае со старыми запчастями, приносил мало радости. Все было и ничего не было... Я пытался понять - почему в старой, маленькой, чужой квартире на Ave. X мне было теплее и роднее, чем в идеально отстроенных гипсолитовых, обшитых сантиметровой доской хоромах за двести пятьдесят тысяч и не приходил к однозначному выводу. Это была изоляция. Изгнание из жизни. Тихий, навязчивый рай, купленный за деньги, в котором порядки присутствия удивительно напоминали больничный распорядок...
        «Что еще надо, чтобы встретить старость...», - вспомнил я, глядя на сорокалетнего начинающего Билла Гейтса, страдающего по поводу возможного недобора «процента успеваемости». Я смотрел на Женьку и мне становилось его жаль. Мы - одногодки, а я выглядел лет на десять моложе... Между тем, его проблемы, в сравнении с моими смотрелись, как торговец бейсболками перед входом в «Century21».
        Я жил в идиотской стране, в постоянном поиске средств к сносному существованию, вечно прорываясь сквозь маловразумительные тернии и преграды, ежедневно общаясь с десятками людей, в стрессах и радостях, ездил на машинах, годящихся только для «джанки», ошибался, выпутывался и снова ошибался, занимал деньги, давал в долг, возвращал и не получал задолженное, мстил и прощал. Я плохо представлял, что будет завтра и поэтому спешил жить сегодня. Даже приезжая к себе в деревню, я не мог остаться один - гости сменяли друг друга за столом и в бане, мать суетилась по дому, я ложился на снег, чтобы с матюгами поменять насмерть прикипевший к трубке тормозной шланг в древнем «аэростаре», жена приносила воды с колодца...
        Ничего этого не было в размеренном, стопроцентно рассчитанном женькином «остатке». Определенность подкралась к красивому крыльцу пустого особняка и развалилась на игрушечной садовой скамеечке, щурясь на холодном январском солнце и зевая в ожидании.
        Похоже, мы просто не привыкли так жить. Не научились и вряд ли научимся. Жить, зная будущее наперед, вплоть до того момента, когда нас уложат в «черный стэйшн вагон» с темными стеклами. Жить с запланированными радостями и прогнозируемыми трудностями. Жить, определив, что ребенку не следует играть в «соккер», так как он не популярен и не принесет в будущем реальных денег, а лучше заняться «выгодными» баскетболом или бальными танцами. Жить, кивая каждое утро соседу, имени которого мы так никогда и не узнаем. Жить, мечтая лишь о двухнедельном отпуске у теплого моря. Жить, не позволяя себе глупостей и покупок, без которых можно обойтись. Жить в поисках постоянного «дискаунта», становящимся смыслом этой самой жизни.
        Я - не судья. И мне трудно определить - что хорошо и что плохо. Наверно, каждому - свое, но я не видел в глазах друга того, что видел девять лет назад в Москве, да и даже полтора года назад в Бруклине...
        ...Сосед-китаец вышел из своего дома-копии, завел «тойоту», приветливо махнул мне рукой и, улыбнувшись, крикнул по-русски «Здрасьте!».
- Ты научил? - спросил я Женьку, прятавшему в кулаке «лишнюю», неучтенную женой сигарету.
- Нет. Он, наверное, с Брайтона...
- Провожать меня не надо. Улечу сам. Виталий проводит. Ритка пилить будет, школу прогуляешь...
- Да, пожалуй...
        Мы стояли на крыльце огромного дома-красавца. Дома-мечты любого здравомыслящего человека. Я знал, что его помещения постепенно наполнятся мебелью, стены обклеятся обоими, подвал забьется «вагонкой» и превратится в зал с аудиотеатром, компьютеры, связанные сетями, расползутся по комнатам. Года через три Женька в костюме от «Хьюго Босс» будет подкатывать к нему вечером с работы на новенькой, «лисовой» машине. Иногда, на день рождения, в доме будут собираться ненавидящие друг друга, завистливые родственники. Дом олицетворял собой женькино будущее - фундаментальное, прочное, постоянное.
        Я уехал с сожалением от расставания с другом. Я уехал без сожаления из его дома.
        «Хороший дом, хорошая семья, что еще надо...» - сверлило в голове по дороге в аэропорт Кеннеди.

        (Продолжение следует: «2. Phantom of the opera»)

[Оглавление][Следующий рассказ]